- Кушайте, я потом.
- Садись, приказываю.
Она послушно села, и видно было, как проглотила комок слез, всегда бывших у нее наготове. Есть стала степенно, отламывала хлеб маленькими кусочками, делая вид, что не очень голодна. А по бескровным губам и прозрачной шее нетрудно было догадаться, что досыта есть ей давно не приходилось. Руки ее с побитыми ногтями были красные, в трещинах, припухшие от тяжелой работы.
- А эта женщина откуда? Не узнавала?
- Как же не узнала? Все выспросила. Их там еще трое, - вызвались вас кормить.
- Ну вот что. Скажешь там, что для меня эта столовка не по росту - великовата. Здесь мы питательный пункт организуем для наших, кто проездом или раненый придет. А для нас с тобой найдем закуток попроще. И никаких хрусталей. Ты, может, к ним привыкла, а мне одно беспокойство - боюсь, разобью.
Люба слушала меня, от большой серьезности приоткрыв рот, как будто в каждом моем слове была труднопостижимая мудрость. Даже догадываясь, где у меня шутка, улыбалась неуверенно.
7
- Товарищ майор! Докладывает комендант города Содлак, капитан Таранов.
После того как я по бумажке прочитал телефонистке заковыристое название другого города и добавил слово "комендант", прошло не так много времени, но я успел малость понервничать. Своего прямого начальства, "окружного" коменданта Шамова, я ни разу не видел, ничего, кроме имени, отчества и звания, о нем не знал, и каков будет наш первый разговор, можно было только гадать.
Теплилась еще у меня надежда, что он сразу поймет мою непригодность к занимаемой должности и пришлет взамен кого-нибудь другого. Я все еще был уверен, что комендантов где-то специально готовят и обучают разным премудростям, а меня прислали по явному недоразумению.
- Содлак? - недоуменно повторил молодой, с заметной хрипотцой голос. - Погоди, сейчас с картой сверюсь… Ага! Точно! Поздравляю, капитан Таранов! С прибытием! Принял хозяйство?
- Принимать-то не у кого, товарищ майор. Приехал я…
- Помещение отвели? - прервал он меня. - Им команду дали.
- Помещения хватает, могу армейский КП развернуть.
- Чего ж тебе еще? Осваивайся, живи.
- Так у меня же никого нет, ни комендантского взвода, ни переводчика.
- Неужели нет? - с искренним удивлением подхватил Шамов.
- Никого, - подтвердил я, - один как перст.
- Эх, как обидели тебя, капитан Таранов, - сокрушенно поддержал Шамов. - И заместителя по иностранным делам нет? И духового оркестра нема?
Я молчал.
- Слушай, друг сердечный. Вот передо мной шпаргалка лежит. В ней и о твоем городе… Во всех отношениях благополучное место. На курорт тебя послали. Крупной промышленности нет… Население смешанное, процентов на восемьдесят славянское… Нацисты сбежали… Тебя там как отца родного оберегать будут, и ничего тебе не грозит.
- Да не угроз я боюсь, а дела, которого не знаю. И прошу только то, что положено.
- А у тебя, когда ты воевал, всегда было все, что положено?
Я опять замешкался с ответом, и он, видимо, решил, что загнал меня в угол.
- Молчишь? Если бы перед каждым боем дожидались всего, что положено, где бы мы с тобой сейчас куковали?
В его словах, кроме правды, мне послышалось еще явное желание свести серьезный разговор на шуточный лад, и я решил не поддаваться.
- Я, когда воевал, знал что к чему. А комендантскому делу меня никто не обучал, и без помощников мне не обойтись, товарищ майор.
- Опирайся на массы. Слышал такой лозунг?
- Без переводчика и на массы не обопрешься.
- А ты разве языков не знаешь? - опять так искренне удивился Шамов, что я стал горячо доказывать:
- В том-то и беда! Я же кадровикам говорил. И в личном деле у меня записано. - Я цеплялся за последнюю возможность доказать свое несоответствие.
- Плохо. Очень плохо, капитан Таранов, - сочувственно сказал Шамов. - Языки знать нужно. Как же так, комендант, а языков не знает. Должно быть, гувернантка у тебя никудышная была. Наверно, та же самая, что и у меня. Ничему, кроме "хенде хох", не обучила. - И довольный, что я снова попался на удочку, рассмеялся. - Неужели во всем твоем, как его… Содлаке не найдешь человека, который по-русски кумекает? Не верю. Это у тебя в первый день, да еще с утра, в глазах рябит. Действуй по инструкции, приказ выпусти…
- Получается, что мне в штабе фронта очки втерли, когда команду обещали, - подытожил я.
- Тут уж моя вина, - признался Шамов. - Твоих солдат я у себя задержал. Временно. Для неотложного дела понадобились… А пока взамен двух орлов послал - не нарадуешься.
- Каких орлов?
- Увидишь. Сегодня прибудут. В случае чего, я на помощь тебе все силы брошу, можешь не сомневаться. А сейчас прямой нужды не вижу. Ты ведь больше из перестраховки людей просишь. Верно?
Я вынужден был согласиться, что в немедленной помощи не нуждаюсь, и Шамов опять рассмеялся.
- Не зря мне тебя нахваливали, - врать не умеешь. Справишься. Звони чаще.
Я вспомнил о Любе.
- Здесь одна девушка объявилась, из наших, угнанных, у кулака работала.
- Ну?
- Нельзя ее временно у себя оставить? Она пока и за переводчицу…
- Ох и хитер! Только что говорил - "никого нет". А девка хороша? В смысле физкультподготовки?
В тоне Шамова появилась игривость, которая мне не понравилась.
- Ей еще девятнадцати нет, товарищ майор. Натерпелась она немало…
- Строгий ты мужик, Таранов. Можешь зачислить в штат. Возьми у нее данные, потом оформим. Все?
- Так точно!
- Хоть не вижу тебя, но представляю - хорошего коменданта в Содлак послали.
- Спасибо за аванс, не знаю, отработаю ли. Можно быть свободным?
- Погоди, пожми прежде трубку.
- Зачем?
- Вместо руки. И я пожал. Вот и поздоровкались. Теперь приступай к делам.
После этого разговора ясней не стало, как приступить и к какому делу, но зато пора надежд и сомнений для меня кончилась. Шамов прав: есть приказ, и мое дело выполнять. Знать бы только, с чего начинают коменданты свою деятельность? Само собой напрашивалось - прогуляться по городу, познакомиться с "хозяйством", но и это пришлось отложить.
Высоченная, обитая тисненой кожей дверь моего кабинета, напоминавшая поставленный на попа диван, открылась, и я увидел вчерашнего знакомца Петра Гловашку. За ним теснилось еще несколько человек. Я обрадовался. Ведь это и были те массы, опираться на которые советовал Шамов.
Кроме тех, кого я видел ночью, пришли и новые. Они подходили, называли свои имена, которые я старался запомнить, и чинно усаживались в глубокие кресла. Кабинет был просторным, как все в этом доме, и рассчитанным не столько для работы, сколько для сборищ. Кроме моего тяжелого стола на резных тумбах, в углах и у огромного камина размещались столики пониже, со своими лампами, пепельницами. Украшали еще кабинет разные фигурки из мрамора и бронзы.
Хотя я своим гостям ободряюще улыбался, заговорили они не сразу. Только некоторые из них пользовались отдельными русскими словами с необычными ударениями. Остальные говорили по-своему, на словацком, сербском - сначала совсем непонятно, но в ходе беседы я наловчился узнавать славянские корни, расшифровывать незнакомые слова и схватывать главное. Очень помогали их выразительные глаза и жесты. И меня как будто стали понимать все, особенно когда я сам пробовал пользоваться разгаданными и понравившимися мне оборотами моих собеседников.
В своем дневнике я не мог, да и не старался в точности записывать эту мешанину слов на разных языках, из которых складывался наш разговор, а излагал только смысл. Поэтому и сейчас, вспоминая те дни, пересказываю то, что слышал, как бы в переводе со всех языков сразу.
Самым старым и, по-видимому, самым уважаемым был Яромир Дюриш - грузный, лысый, с большими добрыми глазами цвета кофейной гущи. Прижимая к груди пухлую руку, он высказал свое восхищение Красной Армией, долго и с болью говорил о том, как горевали все славяне, когда германцы занимали русские земли, и как ликовали, когда мы перешли в наступление.
- Опять нас спасла Россия, - твердил он. - Если бы не русские, всем бы нам конец. Все вы - наши любимые сыновья. Счастливы наши глаза видеть тебя.
Все согласно кивали головами, вставляя в его речь слова, усиливавшие или уточнявшие ее смысл, и смотрели на меня с такой преданностью, что мне стало не по себе.
- Расскажите, как вы под немцами жили, - предложил я другую тему для разговора.
Когда они поняли, что я хочу узнать, все вскочили со своих мест, зашумели, лица мгновенно изменились, отразив все оттенки гнева, ненависти, горя. Порядок навел учитель Милован Алеш, моих лет, но густо поседевший человек с худым, ожесточенным лицом.
- Адам! - крикнул он. - Покажись коменданту.
Адама Томашека я приметил сразу, хотя он не сказал ни слова и даже не подошел ко мне, чтобы пожать руку, а задержался у двери и сел в самом углу. Его нельзя было спутать с другими хотя бы потому, что второго столь же отощавшего человека встретить было трудно. Казалось, что его треугольное лицо обтянуто тонкой зеленоватой бумагой. Черные, выпученные глаза смотрели не мигая, и такой в них застыл ужас, что, столкнувшись с ними, хотелось сразу же отвести взгляд.
Когда его окликнули, он вздрогнул и вскочил, как будто собравшись убежать из кабинета. Кто-то из сидевших рядом с ним даже придержал его за край пиджака. Увидев на лицах улыбки, Томашек тоже раздвинул плоские шторки губ, приоткрыв черную щель беззубого рта. Алеш и Гловашко подошли к нему, вывели на середину ковра и стали раздевать, как ребенка, сами расстегивали пуговицы, тянули рукава.