- Неподалеку отсюда деревушка не деревушка, населенный пункт, как говорится. Прозвания не помню. Там мы на обед стали. Подзаправились плотно, машину залили. А шофер ночь перед тем не спавши, издаля вернулся. "Я, говорит, часок покемарю, а то за баранкой усну". Лег. Ну и мы кто куда. А за лесом, на отшибе, я двор приметил. Схожу, думаю, погляжу, как живут. Только сунулся во двор, а навстречу уже бегут мужики, бабы. Все со смехом, что-то по-своему толкуют. Понять не понял, но догадался, что принимают, как гостя. Взяли меня под руки, повели в дом. А там - праздник. Стол накрыт, шумно… Сами знаете, как нашего брата встречают, что сербы, что словаки… Усадили за стол и сразу кружку на пол-литра с гаком придвинули. "По какому случаю?" - спрашиваю. Оказалось, что у хозяйки младенец народился, первый после освобождения на всю округу. Вот на радостях и собрались… Поднесли мне мальчонку, на руки положили, весу в нем никакого, а держать страшно…
Буланов вспоминал с явным удовольствием и рассказывал так, будто не на допросе находился, а среди друзей - смотрел прямо, глаз не отводил, даже улыбался широко. Мы с Шамовым переглянулись, не знали, что думать: психический ли больной перед нами, или артист, каких не видывали.
- Что вы нам всякие байки рассказываете? - оборвал его Шамов. - Вместо того чтобы коротко и ясно доложить, почему отстали, куда гимнастерку дели, что с женщиной сделали?..
- Чего сделал? - насторожился Буланов.
- Сами знаете чего.
- Я про то, как отстал. А гимнастерка - это уже потом…
- Ладно, - махнул рукой Шамов. - Продолжайте. Только покороче.
- Как было не выпить? - спросил Буланов. - Обидел бы. Верно? - Он подождал поддержки, но мы молчали. - Думал, вино пью, а там вроде нашего самогона, крепко до ужаса. Только дух другой, травкой отдает. Выпил, и пошло все перед глазами кривой каруселью. Давно выпивать не доводилось, ослаб. Закусываю, а что ем, не разберу. Стали спрашивать имя, как зовусь. "Алексей", - говорю. Зашумели, как на базаре. Понял, что и мальца хотят Алешкой назвать, в мою память… По такому делу снова налили. Опрокинул я вторую, и что потом было - начисто не помню. Проснулся уже к вечеру. Голова совсем дурная. Только соображаю, что машина ушла и добираться нужно в одиночку. Но особо не встревожился, дорога тут прямая, на попутке добраться дело нехитрое. Уговаривали меня хозяева ночь переспать, но я им твердо: "Служба!" Отпустили. Бутылку вина в мешок сунули, еще шпику копченого брусок завернули и отпустили…
Может быть, лица, с какими мы его слушали, вызвали у Буланова мрачное предчувствие, но он вдруг сник и как-то робко спросил:
- Про то, как ночевал, нужно? Или прямо о гимнастерке?
- Рассказывайте по порядку, ничего не пропускайте, - ответил Савельев.
- Вышел это я на шоссе, малость подождал попутку, после пошел пеши - остановлю, думаю, на ходу, все ближе будет. Так до этого места и дошел. Гляжу, указатель: "Питательный пункт". А уж совсем стемнело. Принимаю решение: заночевать и с утра пораньше подняться. С утра машин всегда больше. Пришел я в этот дом, только с другого хода. Ну, приняли хорошо, накормили, койку показали, простынки белые, все честь по чести. Переспал, а в седьмом часу я уже на ногах был и завтракать не стал, поскольку торопился. Скорым ходом на шоссейку. Присел на бугорок у поворота, жду машину. Жду, жду. Только одна легковушка с начальством просвистела, и все… Вот тут эта подлая и подвернулась…
Буланов сам, видимо, почувствовал, что подошел в своем рассказе к тому месту, откуда такое гладкое вранье уже не получится. Замолчал. И мы напряглись, ждем, как он себя дальше поведет. А он вдруг так доверчиво у Савельева спрашивает:
- Объясните, товарищ капитан, почему так устроено: одну промашку сделаешь, и пошло на тебя валиться…
- Я тебе объясню! - взорвался Шамов. - Я тебе все объясню! - Он отбросил газету, взял погон и сунул его под нос Буланову. - Узнаешь?
Буланов, когда пугался, не бледнел, как другие, а краснел до самых бровей. Он посмотрел на погон и неуверенно сказал:
- Кажись, мой.
- Кажись! А гимнастерку со вторым погоном куда дел?
- Сняли ее с меня.
- Кто снял?
- Так я про то и начал…
- Ну, давай, давай, - Шамов махнул рукой в сторону Савельева, разрешая ему продолжать допрос.
- Вы, Буланов, не отвлекайтесь и рассказывайте все по порядку, как было, - посоветовал Савельев.
- Так было, - не отрывая глаз от погона, проговорил Буланов. Мешал ли ему погон, или вспоминал, на чем его оборвали, но слова он теперь выдавливал с трудом: - Гляжу, подходит бабенка, вернее девка, аккуратная такая, беленькая… Остановилась, тоже на шоссейку поглядывает, попутную ждет. Я ей в шутку по-немецки: "Гут морген". Она глазенки на меня перевела, зубки показала и мне по-русски: "Карошо…" Тут, признаюсь, глупость допустил. Вскочил со своего бугра, подошел поближе. А машины нет и нет. Стали похаживать туда-сюда. Я ее тихонько от дороги плечом оттираю. Она поддается. После я уже сообразил, что не я ее, а она меня к тому месту подвела.
- К какому месту?
- Да тут же, у дороги, полянка кустами прикрыта.
- Продолжайте.
- Сядем, говорю, чего зря топтаться. Сели. Аккуратно села, юбку расправила. А я рядышком, на локте пристроился… Жую травинку, не получается у нас разговор. Она, окромя "карошо", ни слова, и я подхода не вижу. Вспомнил про вино, стал в мешке ковыряться. А меня сзади будто мокрой тряпкой захлестнули. Рот, нос, все зажали… Я еще до этого, до того как сел, почуял - вроде госпиталем запахло, но внимания не придал. А тут как на операции - дух перехватило. Повалили меня навзничь и тряпку ту все плотнее прижимают - сильная рука давила. Поплыло все. Последнее, что помню, мутно так, сквозь марево - морду, не бабью, красную такую харю. И все… Сколько лежал, не знаю. Очухался, вижу небо, кустики рядом, а где лежу, никак не припомнить. Стало меня мутить, как с перепою. Слабость, руки не поднять. Зябнуть стал. Повернул голову, оглядел себя: рубаха на мне, а гимнастерки нету. Сел. Штаны на мне, сапоги. Мешок рядом. И вино в целости. А гимнастерки нету. И никого кругом, ни девки, никого… Долго сидел, соображал. Встал на ноги, качаюсь, иду к дороге, мешок за собой волоку. А где я, куда иду - никак мыслей не собрать. Тут заправщик БАО затормозил. Шофер дверку откинул, рукой машет. Я к нему. Помог он мне забраться и как с пьяным разговаривает. Я ему про девку и тряпку, а он от смеха на баранку наваливается. Расспросил, куда мне ехать. Довез, в общем. Еще стеганку дал, старая у него, списанная валялась, чтоб мне в одной рубахе перед народом не срамиться. В ней я и заявился-Пришел к начальству, докладываю честно, все как было. Виноват, говорю, поскольку самовольно отстал и гимнастерку с медалями и документами потерял… А к вечеру меня и взяли.
Кончив рассказ, Буланов поднял голову и смотрел на нас, как человек, полностью очистивший свою совесть.
Я никак не мог определить своего отношения к тому, что услышал. Если бы я не видел Терезу живой и не знал, что в ее руке нашли зажатый булановский погон, может быть, сразу же поверил ему. Очень уж он искренне говорил. И лицо его перестало мне казаться тупым и озлобленным, как вначале. И глаза выглядели не пронырливыми, а озорными, быстрыми. Поразительно, как можно одни и те же черты, одно и то же выражение по-разному оценить в зависимости от того, кем человек представляется заранее.
Савельев продолжал методично уточнять детали, переспрашивал, записывал, снова переспрашивал. Шамову скоро это надоело, и он спросил напрямик:
- А задушил ты ее до тряпки или после?
Я еще не видел, чтобы человек мог так краснеть, как краснел Буланов, - казалось, вот-вот брызнет кровь из всех пор.
- Кого задушил? - спросил он севшим голосом.
- Кого, кого. Ту самую, беленькую. Зачем ты, туды твою растуды, жизни ее лишил?
Только теперь кровь у Буланова ушла куда-то вглубь, и стал он серым.
- Да вы что, товарищ майор?!.
- Нет тебе в армии товарищей! - закричал Шамов. - И не смей никого товарищем называть. Хватит врать! Признавайся, что она сопротивлялась, гнала тебя, а ты, пьяная шкура, придушил ее. Вот так будет точно. А то наплел: тряпка, харя… Будешь признаваться?
Буланов обреченно обвел нас глазами и глухо, но твердо сказал:
- Пальцем я ее не тронул.
Шамов открыл дверь в приемную, вызвал автоматчиков, приказал увести арестованного. Когда мы остались одни, долго никто не решался заговорить первым.
- Что будем делать дальше? - спросил наконец Шамов у Савельева. - По-моему, все ясно.
- Как вам сказать, - уклончиво ответил Савельев. - Следствие только началось. Прямых улик пока нет.
- А погона вам мало?
- Мало…
- А как ты думаешь? - спросил Шамов у меня.
- Не знаю, - признался я. - Возможно, что придумал… А вдруг правду говорит?
- Разрешите, товарищ майор, сказать свое мнение, - шагнул вперед все время молчавший Стефан.
Шамов иронически оглядел его, как будто только сейчас заметил его присутствие, и милостиво разрешил:
- Говори, полиция, говори. С тебя, кстати, больше, чем с кого другого, спросить нужно.
- Я так полагаю, - твердо сказал Стефан. - Сержант не убивал. Не мог такой человек убить.
- А кто убил? Дух святой?
- Не святой, а фашистский. Сержант не врет. Это провокация.
Шамов слушал Стефана с интересом, а последним словам даже как будто обрадовался. Он подошел к окну и стал думать вслух:
- Провокация… Сам же признался, что бабник… А к тому же еще и напился до помрачения…
- Напился он накануне, - напомнил я. - Возможно, что утром добавил. Но чтобы задушить…