Будучи активной субстанцией любви, ее "бредовой энергией" (с. 163), магнетическим флюидом. Воображаемое сопоставимо с архаическими понятиями о мировой магической силе-"мане", циркулирующей в вещах и живых существах и делающей их сакральными, то есть сверхъестественно действенными. В свой структуралистский период Барт трактовал "ману", вслед за Леви-Строссом, как "нулевой элемент" дискретной структуры, элемент-джокер; теперь же он явно изменил фокус зрения и интересуется не внешними манифестациями, но и не абстрактными "алгебраическими" структурами, а именно субстанцией любовного очарования, пусть и не применяя к ней термина "мана". Размышления о континуальных факторах и моделях в культуре привели его к имплицитной постановке проблемы сакрального, отодвигавшейся на второй план в структуралистской теории.
Эта перефокусировка имела не только научный, но и литературный аспект. Жинетт Мишо отметила метатекстуальную значимость одного из замечаний Барта о преподнесении влюбленным своего Воображаемого в дар или жертву любимому: "Дарят не обязательно предмет: когда X… проходил курс психоанализа, того же захотелось и Y…; анализ как любовный подарок?" (с. 278). Замечание это содержится в главке о посвящении текста любимому человеку; кроме того, стоящие на полях этих строк инициалы "Ф. С", которые, по-видимому, следует читать "Филипп Соллерс", позволяют рассматривать его как литературный "подарок" (пусть не любовный, а дружеский) одного писателя другому. Можно согласиться с Ж. Мишо, усматривающей в этой фразе скрытую формулу посвящения "Фрагментов речи влюбленного": писатель дарит свою книгу - свое Воображаемое - "кооперативу" "Читателей-Влюбленных". Но если так, то книга, очевидно, должна мыслиться как сплошное субстанциальное единство, заряженное силой "маны", аналог сакрально-целостного любящего тела. Hic est corpus meus…
Подобное представление нигде не сформулировано прямо самим Бартом и лишь реконструируется по образной логике ряда его разрозненных высказываний; в диахроническом плане оно контрастирует с прежними его взглядами на литературный текст. Ранний Барт-"формалист" неустанно разоблачал "мифы" о субстанциальном характере литературного произведения; даже если в "Мифологиях" ему и случалось, по собственному признанию, "нарочито сгущать" "испаряющуюся реальность", делать ее "неожиданно плотной, наслаждаясь ее вкусом", и давать "субстанциальный анализ мифических объектов", - все же в ту пору он никогда не позволял себе подходить с субстанциалистских позиций к тексту. В 1962 году, в статье, посвященной книге Мишеля Бютора "Мобиль" и носившей программное название "Литература и дисконтинуальность", он критиковал тенденциозно-континуалистские метафоры, практикуемые в критике:
Традиционная Книга - это нечто такое, что сплетается, развертывается, течет и отливается, одним словом глубочайше боится пустоты. Благостные метафоры Книги - это сотканная ткань, текущая вода, перемолотая мука, ведущий вперед путь, открывающийся занавес и т. д.; антипатические же метафоры всякий раз отсылают к чему-то сделанному, то есть сработанному из дисконтинуальных материалов […]. Ибо за этим осуждением дисконтинуальности стоит, конечно же, миф о Жизни: Книга должна отливаться, гак как критика, наперекор векам интеллектуализма, в глубине души хотела бы, чтобы литература оставалась некой спонтанно-безвозмездной деятельностью, даруемой человеку божеством, музой […] письмо - это словесное литье, формой которого служит такая великая категория континуальности, как повествование…
Как известно, одна из перечисленных здесь "благостных метафор Книги", а именно сотканная ткань, через несколько лет была взята на вооружение самим Бартом, когда на рубеже 60-70-х годов он выдвинул понятие текста (или, в более корректной формулировке из книги "S/Z", "текста для письма", в отличие от "текста для чтения"). "Текст" постулировался как нечто принципиально множественное, "пространственная многолинейнсть означающих, из которых он соткан (этимологически "текст" и значит "ткань")". Процитированные слова - из статьи Барта "От произведения к тексту" (1971), а сразу вслед за ними идет любопытное сравнение, которое соотносит идею Текста с одной из тем еще не написанных тогда "Фрагментов речи влюбленного":
Читателя Текста можно уподобить праздному человеку, который снял в себе всякие напряжения, порожденные воображаемым, и ничем внутренне не отягощен; он пробивается (так случилось однажды с автором этих строк, и именно тогда ему живо представилось, что такое Текст) по склону лощины, по которой течет пересыхающая река (о том, что река пересыхающая, упомянуто ради непривычности обстановки). Его восприятия множественны, не сводятся в какое-либо единство, разнородны по происхождению - отблески, цветовые пятна, растения, жара, свежий воздух, доносящиеся откуда-то хлопающие звуки, резкие крики птиц, детские голоса на другом склоне лощины, прохожие, их жесты, одеяния местных жителей вдалеке или совсем рядом; все эти случайные детали наполовину опознаваемы - они отсылают к знакомым кодам, по сочетание их уникально и наполняет прогулку несходствами, которые не могут повториться иначе как в виде новых несходств.
Как видим, идеальный Текст прямо противопоставлен Воображаемому - для его переживания нужно "снять в себе всякие напряжения, порожденные воображаемым", не фиксироваться на одном навязчивом Образе и отдаться на волю случайных впечатлений. Такое свободное ассоциирование - не воспоминаний, как в психоанализе Фрейда, а актуальных ощущений - само ассоциируется у Барта с прогулкой по экзотической стране, а именно по Северной Африке ("пересыхающая река" в оригинале названа арабским словом oued). Поскольку автор прямо ссылается на свой личный опыт, то можно предположить, что речь идет о пребывании Ролана Барта в Марокко в 1969–1970 годах, когда он преподавал в Рабатском университете. Этот период был отмечен активными и множественными гомосексуальными контактами, к которым располагали местные нравы и материальное положение европейского профессора в бедной стране "третьего мира". А стало быть, структуру бартовской "прогулки" можно сопоставить (не утверждая, разумеется, ничего о цели той конкретной прогулки, которую он упоминает) с техникой эротического поиска, которая по-французски обозначается словом drague.
Словечко это трудно для перевода, и употребляемое в русском тексте "Фрагментов…" слово "волокитство" лишь отчасти передает его семантику. Английские комментаторы Барта пользуются словом cruising - "крейсирование", "свободная охота", что несколько ближе к этимологическому смыслу "траления", "ловли рыбы волочильной сетью"; они также уместно сопоставляют данное понятие с понятием "фланирования", введенным во французскую культуру Бодлером и позднее проанализированным Вальтером Беньямином. Действительно, у Барта речь идет о "свободном поиске" приключений - как эротических (drague, вообще говоря, применяется и к гомо- и к гетеросексуальным отношениям), так и "семиологических" встреч с новыми языками и текстами. Об этом значении слова drague недвусмысленно сказано в интервью, напечатанном посмертно, в 1981 году в журнале "Ревю д'эстетик":
…Это, конечно, грубое слово, из разговорного, любовно-эротического языка. Я потому несколько раз воспользовался им, что в моем восприятии оно отсылает именно к состоянию желания, это очень важное состояние - оно заключается, скажем, в том, чтобы нацеливаться, направляться, как бы выступать; очарование от первой случайной встречи - будь то, конечно, встреча с партнерами по любви или же встреча со словами, с текстами, - очарование оттого, что это словно впервые, от абсолютной новизны, от неведомого, которое мгновенно и полностью избавляет вас от глета повторов, от стереотипов…