В год выхода упомянутой книги Флоренского "Русская мысль" печатает статьи Вяч. Иванова "Основной миф в романе "Бесы"" и С. Булгакова "Русская трагедия". В первой пойдет речь о "фаустианской" маске Николая Ставрогина и "мефистофельской" – Петра Верховенского, а во второй будет сказано: "Ставрогин – актер в жизни. <…> Актерство, перенесенное в жизнь, неизбежно становится провокацией. Таков Ставрогин, этот актер в жизни, личина личин, провокатор". Булгаков, читавший "Бесов" как конспект современности, убежден, что в Петре Верховенском Достоевским "уже наперед была дана, так сказать, художественная теория Азефа и азефовщины". Через два года в том же журнале появится другая статья Вяч. Иванова, в которой антитеза лика и личины получит универсальное содержание. Здесь, в эссе "Лик и личины России. К исследованию идеологии Достоевского" (1916) мэтр символизма в интонациях раннего Ницше говорит о мифологической драме русского бытия, которую автор видит как поединок двух сил: демонической Аримановой Руси (почвенно-стихийной воли к разрушению), представленной Свидригайловым или Федором Карамазовым, и Руси Люциферической (воли к культуре), проявившейся в Иване Карамазове. Сквозь личину Аримана "сквозит Русь святая", лик ее явлен в лице Алеши Карамазова, светоносном русском иноке, в его мирской соборности, утвержденной "ильюшиным братством", в "детской церкви", как сказано Бахтиным.
Люди-маски Достоевского – наследники и инициаторы ложной действительности, построенной в умах носителей ложной идеологии и вынесенной в реальное бытовое обстояние, в историю. Античеловеческая идея (например, "убийство по совести") способна управлять ее автором, – и тогда герой превращается в марионетку жизненного театра идеологического абсурда. Идея, распрямляясь, как пружина, в телесном "каркасе" куклы-Раскольникова, руководит его руками и ногами, так что в момент убийства старухи движения его уже не контролируются сознанием, их совершает механизм по заданной ему "программе". К внутреннему самоубийству личного в человеке двигаются и герои "Бесов". Здесь создана сложная поэтика идеологической физиогномики, средствами которой показано, как маска прирастает к лицу, вытесняя и заменяя его неорганической личиной античеловека; под ней агонизирует человеческое. Николай Ставрогин, говорит К. Мочульский, явился, "как трагическая маска, от века обреченная на гибель". Когда общественная жизнь обращается в инфернальный шабаш бесовских масок, мы присутствуем при поединке двух Зверей: Левиафана-Государства и человеческого идеала муравейника. Так и была воспринята революционная современность, – люди теряют знаки социальности: имена (их заменяют клички, например партийные), лица (их деформирует изнутри ложное сознание). Бердяев говорит в 1906 г.: "Мистический смысл революции в том, что два Зверя встретились в нем лицом к лицу. <…> Нет красоты в лицах, искаженных злобой чисто политической, и красивы лица, горящие негодованием человеческим".
Театр масок персонажей Достоевского: шуты и юродивые, псевдоатеисты и "русские европейцы", всечеловеки и мужсики Марей, трактирные гаеры и выдумщики биографий, "самосочиненцы" и идеологи греховного эроса, мечтатели и парадоксалисты, бесовствующие террористы и утонченные эстеты, инфернальные тихони и откровенные циники, непризнанные ниспровергатели основ и богоборцы, камелии и святоши, падшие гуманисты и гении самоотрицания – вся эта пестрая, многоликая толпа переливающихся друг в друга лиц, личин, праведных и грешных сознаний, весь паноптикум дискредитированных мировоззрений и экспериментальные сценариумы неклассической ментальности встречают человека на пороге новой эпохи и формируют ролевой репертуар его социального поведения, внутренний театр его "я", мимическую пластику его масок, векторы его видения, спектры его эмоций, ценностные предпочтения, горизонты возможного будущего и чувство истории.
Достоевский – отец антропологии и антропософии XX века. В его учении о человеке не только преднайдена разорванная душа свидетеля великих потрясений новой эпохи, но, надо сказать прямо, его же мыслью некоторым образом навеяны последующим поколениям читателей основные конфликтные узлы мировоззренческих драм его героев, трагические картины мира, к преодолению которого призвано писателем человечество. Мысль Достоевского о кукольном фарсе, который устраивают себе люди в рамках реального быта, идет глубже чисто "психологических" наблюдений. По Достоевскому, антропогенез не завершен: люди – всего только "куколки", как и устроенные по человеческому разумению государства – "все эмбрионы". Маска – порождение головного прожектерства, отталкивающего живую жизнь. Человек, "заболевший" сознанием, перестает доверять непосредственной интуиции жизни: это болезнь человека переходного типа, еще не свободного от разрушительно – биологической стихийности, но и не преображенного еще почвенной софийностью. Достоевскому важно было отстоять унаследованную от славянофилов (к ним пришедшую от немецкой метафизики) идею приоритета "непосредственного познания" (внелогического усмотрения истины): это был аргумент в борьбе с безответственным идеологическим конструированием псевдожизненных реальностей. Наука в гордыне позитивистского всезнайства деформирует лики бытия, закрывая их масками – образами потребной истины. В высоком холоде абстракций человек отчужден от всякого Другого и от чревного родства с бытием. Удел теоретического человека, по Достоевскому, – осознать тщету хитроумного разума и исконную иронию мира, одетого в маску, интерпретированного модной теорией, уложенного в проекцию успокоительной телеологии. Как бы в усиление тютчевской интонации ("Не издеваются ль над нами?") в "Исповеди" Ипполита ("Идиот") сказано о "насмешке природы" над человеком.
Не имеющее ясных очертаний так называемое "почвенничество" Достоевского достаточно определенно утверждает идею нравственного перерождения соблазненного ложным всеведением Адама как возврата к дорефлективному растворению "я" в материнской стихии "земли", богородичного эроса (вспомним реплику старицы из "Бесов": "Богородица есть мать сыра земля"). Смерть сознания есть воскресение "почвы" в новом софийно преображенном Адаме всечеловеческого единства. В рамках экклезиологии (учения о Церкви) этот процесс мог видеться или как превращение Церкви в
Государство (таков путь западноевропейцев, конкретнее – католицизма, еще конкретнее – Великого Инквизитора), или как преобразование Государства в Церковь (идеологом воцерковления Государства выступает в "Братьях Карамазовых" Зосима). Иначе говоря, речь идет о социально-исторической перспективе христианской любви (получившей в позднейшей полемике наших государственников имя "государственного эроса"). Естественно, что эти вопросы оказались и в орбите проблемы смерти как ближайшей онтологической спутницы эроса.