Всего познания недостаточно для добывания знания, приводящего к понятию "наука", для подбора ключей к новому опыту интеллектуальной деятельности, и у тех, кто предпринимает "разметку" территории познания, это ограничение внушает эпистемологическое напряжение – ведь ими накоплен уникальный опыт, который они сами в силах усвоить, но это интеллектуальное предприятие было бы более масштабным, если бы оно велось совместно с исследователями, обратившимися к тому, что составляет эскорт приемов эпистемологического видения, в том числе и приемов эстетических, что порождает перенос их идей на почву понимания культурно-исторического статуса познания. Правда, иногда это граничное условие слишком быстро проскакивается современной онтологией знания. Значит, упорно отыскиваемый смысл познания, его аподиктические основания не заключены в границы, видимые только гносеологией. Ее проблемная рубрика выражает свойства рефлексии, путем которой мы пытаемся возвысить до теоретического сознания познавательную установку, понять, как призвук гносеологического идет от самого существа вещей. "…Как только познание рефлективно обращается на себя само, так сразу же представляется возможным, что все разновидности познания и даже все созерцания и усмотрения в своей значимости отягощены вводящими в заблуждение неясностями и почти что неразрешимыми трудностями, и всё это в особенности в аспекте той трансценденции, на которую перед лицом познания притязают объекты познания". Эти неясности и трудности связаны также с тем, что в реализации самой идеи знания присутствует нечто, дополняющее и обогащающее гносеологический смысл, восполняющее его незримые стороны. Ведь исполнение партии познания возможно как творческое свершение, как творческое полагание, которое можно характеризовать, говоря словами Гуссерля, как акт открытия самой возможности, а мы бы добавили – и сверхвозможности. Кстати, современный логик, анализируя знаменитую оппозицию "истина – ложь" и показывая, как истина ограничивает миры Эверетта, стремится найти ограничение действия принципа полноты, выявить самый мощный ограничитель в онтологии, поиск которого предполагает решение фундаментального вопроса: "как возможно невозможное?". Но такой вопрос давно решен в области духовных откровений жизни, указывающих на феномен "второго" рождения как именно возможную невозможность. Масштаб указанного вопроса ощущает и искусство, поскольку художник, как говорят французы, творит dans l’impossible, творит в невозможном, то есть осуществляет диспозицию невозможного. Да и искусство XXI века, как сказал бы Ницше, проходит по всем пределам современной души, стараясь посидеть в каждом из ее закоулков.
Смысл трансценденции, который заключает в себе познающий дух, как раз и вносит эстетическое измерение. И виденное нами звездное небо, и мораль в нас – это всё одна и та же эстетика, эстетика чистого взгляда, который можно перевести с небес на душу. Эстетическая черта нашей природы, если исходить из феноменологической установки, сказывается в феномене чистого воплощения идеи знания, импликации гармонии между познанием и сознанием, наслаждения первооткрывателя, музыкального языка разума (как писал Вл. Набоков, "за разум зашедший ум возвращается с музыкой"), символически представляя нечто сокровенное в нас перед лицом эйдетического познания как структуры мыслительной деятельности. Но если отсутствует абсолютный талант познавания, то невозможно понять, что творится и в самом творчестве. Эстетическое исполнение неисполненности создает пространство обосновывающих оснований познания вообще, своего рода эпистемологического героизма, демонстрации "отваги перед истиной" (А. Бадью), погружаясь в метафизическую задачу: как осуществлять идею абсолютного познания? Следовательно, познание как структура мыслительной деятельности оплодотворено эйдетикой, взятой и в ее эстетическом стиле, хотя эстетическое пока не стало необходимым пограничным понятием теоретико-познавательных размышлений.
Когда обсуждают проблему интеллектуальных структур, которые имеют то или иное назначение в познании, то нередко используют прием их искусственного противопоставления. В. А. Подорога соотносит понятие и концепт, понимаемый не в шпетовской его трактовке как понятие, имеющее в виду только объемные отношения, а в смысле некого промежуточного состояния, мерцающего на границах опыта мысли, как некий росчерк под подвижным, меняющимся образом. "…Понятие, – пишет он, – это определение "индивидуального", "особенного", "случайного" в границах общего идеального предела, функции. Им пользуются, поскольку его ценность именно в том, что оно уже есть и что им нужно овладеть как инструментом познания. Мыслить – это значит использовать понятие познания. Тогда концепт – нечто иное: он существует во времени восприятия явления и описывает его с той полнотой, которая возможна в отведенный промежуток времени. Понятием мы познаем, концептом наблюдаем и описываем, понятием конструируем, за концептом следуем, выдумываем его, творим… Вот это разведение "сторон", как мне кажется, недостаточно обсуждается авторами. Да оно и не признается ими. Вся история философии начинает пересматриваться с точки зрения нереализованных концептных возможностей". Но разве наблюдение, описание не являются структурами познания, разве понятие не создает мир? Художнику, как уже не раз отмечалось в исследовательской литературе, не всегда удается избавляться от одержимости понятием и устоять только на почве интуитивного познания. Да и автор противоречит сам себе, когда характеризует здесь же создателей новых понятийных систем – Канта, Гегеля, Шеллинга – именно как изобретателей, то есть творцов познания в понятиях. Когда мы вступаем на герменевтический порог понимания познания, то зримой становится широта проблем, открывающихся в этой сфере: не вся гносеологическая палитра решает творческую грань познавательной деятельности, ее творческого неистовства, для талантливо выполненного полотна познания нужны умело подобранные краски. Теоретический выбор их как раз и осуществляет эстетика. И речь здесь идет вовсе не о переключении регистров – гносеологического на эстетический (ведь эстетика – это тоже познание, уже Платон ставил вопрос о единственном знании, касающемся прекрасного). Речь идет о другом – о духовном состоянии, впервые метафизически описанном тем же Платоном: человек, устремивший взор к прекрасному самому по себе, созерцает его тем, "чем его и надлежит созерцать, он сумеет родить не признаки добродетели, а добродетель истинную, потому что постигает он истину, а не призрак" ("Пир" 212а, пер. С. К. Апта).
Священнодействие познания трудно выразить только абстрагированным языком: "мнения" и "знания", "эмпиризм" и "рационализм", "субъект" – "объект". Не только глубочайшей тайной, но и многими миражами сознания и лжеочевидностями окутана когнитивная реальность. Образ этой реальности создает и проектирует философия, целостность которой развернута и в ее эстетических структурах. Диспозиция к действию познания иногда трактуется в упрощенных формах. При этом не следует упускать из виду и его отличие от образа в искусстве. "Никакая культура не имеет внутри себя некой привилегированной точки зрения, которая была бы трансцендента тому, что является предметом познания (тому, что наблюдается). С подобной квалификацией акта познания трудно согласиться. Здесь устранено даже упоминание об онтологическом сдвиге-разрыве, характерном для каждой познавательной процедуры. Если тот же антрополог наблюдает со стороны жизнь традиционного общества, то, естественно, он старается понимать логику отношений и игру знаков, что его определяет. Проникнуть во внутреннее со стороны внешнего. Поэтому переход его на положение внутреннего наблюдателя мало что меняет: все те же знаки и отсутствие интерпретирующего сознания. Другое дело, что поле литературной экспериментации является многосоставным и трудно преодолимым со стороны наблюдателя (как будто через литературный язык он включен в наблюдаемое и поэтому его наблюдения могут оказаться ложными свидетельствами). На самом деле наблюдение все время находится под угрозой остраннения наблюдаемого; последнее изменяется во временном промежутке, даже самом малом. Другими словами, сдвиг-разрыв имеет онтологическую природу, а не эпистемологическую. Непонимание – не ошибка восприятия, а стратегия произведения – именно и соответствует разрыву в структуре онтологической времени. Другими словами, непонимание, провоцирующее новое понимание, и есть разрыв рекурсивной петли".
Стратегия художественного произведения относится к искусству действия в том мире, который К. Поппер называл третьим миром, миром объективного содержания мышления, описываемым философией. Это не значит, что эстетика является лишь конкретизацией философии, уточнением общих метафизических положений. Философия проявляет саму себя в своеобразных чертах эстетического, воспроизводя его в его духовной полноте, и вся сила связи между ракурсами философского постижения, стечение их измерений и сплетений придают эстетике такие свойства, какими она не обладала бы вне метафизической целостности, да и как таковая была бы попросту невозможна.