* * *
Левер грешил против истины, обвиняя своего американского коллегу в легкомысленных посещениях кабачка "Попугай". Но сам Левер, сменивший синий костюм на немного старомодный смокинг, в тот же вечер сидел со спутницей в укромном уголке самого популярного в Женеве кабачка. Левер пребывал в лирическом настроении.
Когда в душном низком зале гас свет и только красные, синие, сиреневые лучи прожекторов выхватывали из темноты очередную обнаженную танцовщицу, Левер замолкал, устремив игривый взгляд на площадку. Все остальное время он беспрерывно говорил. В такие минуты, когда его окружали красивые женщины, звучала тихая музыка, пахло духами, вином и сигарным дымом, он снова чувствовал себя молодым, словно ему не семьдесят, а только двадцать пять лет.
- Разве это Женева, детка? - устремил Левер на свою даму влажный, слегка затуманенный вином взгляд.- Нет, это не Женева! Ты бы видела ее в 1920 году! Когда тут развернулась Лига Наций. Ах, детка! Не было места веселей. Я тогда был молод, красив. Ты знаешь, какой я был красивый! Нет, ты не знаешь...
- Но вы и сейчас красивы...- рассеянно сказала Изабелла и незаметно взглянула на часы.
- Перестань! - Левер досадливо отмахнулся.- Я теперь не такой красивый, но и не такой глупый. Я теперь тем прекрасней, чем больше у меня здесь,- выразительно похлопал он по карману.- За сотню франков меня еще кое-кто находит ничего, за тысячу - очень многие, а за миллион - будут клясться, что Аполлон Бельведерский по сравнению со мной лишь жалкий, толстый старикашка! Да, да...- Движением руки Левер остановил протестующий жест Изабеллы.
- Поверь мне, я все понимаю! Да. А в те времена было немало красавиц, которые сами дали бы тысячу франков, чтобы я зашел к ним на чашку чая. И давали...- задумчиво договорил Левер, глядя куда-то далеко за стены кабачка, за грань минувших лет. Потом, словно встряхнувшись, продолжал.- Возьми Шампель, район, где ты живешь. Что за уродство эти бетонные коробки, словно упаковка для еще живых! Умрут - уложат в гроб поменьше и потоньше, а упаковка та же!
- Но, месье Левер...
- Я ж тебе сказал, чтоб ты звала меня Анри! Так вот, Шампель в те времена: узкие аллейки, повороты, кругом густая зелень, за оградами поместий коровы, овцы пасутся. Эх, детка! - Глаза Левера снова повлажнели.- Сколько я погулял по тем дорогам, сколько износил каблуков на моих кавалерийских сапогах. На лошади-то, впрочем, я никогда не сидел. А скольких целовал под деревьями, на траве!..
- О, месье Левер...
- Анри, черт возьми! Анри, я сказал!
- Месье Анри...
- Просто Анри, дьявольщина!
- Ну, Анри, что ты говоришь.- Изабелла воспользовалась тем, что инициатива разговора перешла к ней, и, снова взглянув на часы, проворковала. - Когда мы пойдем, а, Анри? Мы тут еще долго будем? Твоя детка хочет бай-бай.
- Ничего, детка не умрет, она, как мне кажется, раньше трех утра легла спать последний раз в день своего десятилетия. Или,- перебил он сам себя,- возьми улицу Перрон, где я тогда снимал комнату у одной дамы. Вот квартал! Там ногу можно было сломать о булыжный тротуар со всеми его подъемами и спусками. Это теперь сделали какой-то дурацкий не то сквер, не то лестницу, похожую на унитаз. А набережная О'Вив! Прямо дикий берег, рыбаки не то, что сейчас! Бьет в небо этот идиотский фонтан, словно на голове у кита, яхты, лебеди. Нет, не то, не то...
Слушая Левера, можно было подумать, что перед вами болтливый, легкомысленный хвастун. Но внимательный наблюдатель без труда уловил бы под этой беспечной маской иронию, добродушную, а порой и горькую насмешку над самим собой.
Свет вновь погас, и на площадке появилась красивая бледная женщина в сложном платье и еще более сложном головном уборе. Полилась негромкая, какая-то назойливая, вся из придыханий музыка, и, неторопливо расхаживая по площадке, женщина начала раздеваться. Слетали шляпа, платье, белье. В конце концов, когда под бравурную мелодию и жидкие аплодисменты женщина осталась почти голой, оказалось, что она очень худая, тонкие ноги покрывали синяки, ей было тоскливо и холодно - на теле появилась гусиная кожа. Она улыбнулась заученной, равнодушной улыбкой и, стуча каблуками, поспешно скрылась за занавеской.
Левер, молча следивший за номером стриптиза, брезгливо поморщился.
- Да и женщины были тогда красивее, и, между прочим, полнее,- добавил он, одобрительно оглядев свою пышную подругу.- Чудесная это была организация, Лига Наций! Никто ничего не делал, и всем было весело. Я состоял при генерале, нашем военном советнике. Между нами говоря, он ничего не смыслил в военном деле... да и вообще ни в чем, кроме вина. Тут он мог заткнуть за пояс любого маршала Франции! Вот когда я научился разбираться в винах! Тогда же я стал историком. У нас заседала какая-то комиссия - людей не хватило, и мой генерал "одолжил" меня туда. Все свободное от вечеров и приемов время я занимался историей. Глуп был - увлекся. Потом из армии уволили,- Левер помолчал,- из-за одной дамы. Ее, кстати, тоже звали Изабеллой. И я серьезно занялся историей, потом антропологией, серьезно...- добавил он и замолк.
Он посмотрел на часы. Первая программа кабаре кончилась, и площадку заполнили танцующие пары.
- Ну что, детка, поедем?
Изабелла с облегчением вздохнула.
* * *
Когда Грегор Маккензи вышел на площадь перед воротами Дворца Наций, он опять был решителен и резок в движениях. Страдальческое выражение сменилось уверенным взглядом не привыкшего к противоречиям человека. Жестом он подозвал такси и, бросив шоферу: "Отель "Бориваж", удобно уселся и закурил сигару. Маккензи рассеянно смотрел на проносившиеся мимо высокие дома, на желтеющий за зеленой оградой кустов парк, на поток велосипедистов - возвращающийся с работы мелкий чиновный люд...
На углу, не доехав до мрачного памятника герцогу Брауншвейгскому, такси остановилось. Кинув шоферу смятую бумажку, австралиец поднялся по ступеням гостиницы и потребовал у портье ключ. Потом скомандовал:
- Пришлите в номер стенографистку. И побыстрей!
Портье почтительно склонился.
Войдя в номер, Маккензи прежде всего открыл огромный кожаный чемодан, достал плоскую бутылку виски и, отвинтив пробку, сделал из горлышка несколько глотков.
- Ммм...- промычал он, не отрываясь от бутылки, когда в дверь постучали.
Вошла маленькая, аккуратно причесанная девушка в очках, худенькая и серьезная. Даже не взглянув на нее, Маккензи сбросил пиджак, развалился в кресле и начал громко диктовать:
- "Мельбурн. 13-42. Маккензи энд Ко. Кастлю. Восточные не продавать. Шины продавать. Зерном подождать до среды, потом пятнадцать тысяч бушелей. Форсировать строительство складов. Университет сообщите отплываю двадцать пятого "Атлантидой"..."
Маккензи замолчал. Прислонясь к косяку двери, стенографистка ждала. Молчание затянулось. Потом девушка услышала хриплый, совсем тихий голос:
- Записали? Добавьте: "Как Робби?" Подпись. Все. Отпечатай-те на бланке и отправьте телеграфом. Можете идти.
Девушка тихо вышла, так и не увидев лица диктовавшего. А он, задумавшись, продолжал сидеть в кресле.
Грегор Маккензи, крупный австралийский скотовод, экспортер зерна и импортер резины, университетский меценат, ученый, путешественник, миллионер - все, кажется, есть. Дома в Сиднее, дом в Мельбурне, виллы, машины, деньги. Все есть. Нет только одного - счастья.
Вот он приехал в Европу. Интересное открытие, о котором заговорил научный мир и которое лично ему может принести так много. Интересные спутники. Новые города... Но что же все-таки повлекло его в эту экспедицию? Научная проблема? Он ведь не подвижник науки! Да честно говоря, и ученый-то он не такой уж крупный. Маккензи усмехнулся. Совсем не крупный. Не будь он благотворителем № 1, влиятельнейшим и богатейшим членом попечительского совета Университета святого Маврикия, никому бы и в голову не пришло командировать на заседание в Женеву, а потом - в эту экспедицию, сопровождать группу ЮНЕСКО его, Маккензи. Есть много более достойных. Но он захотел, и послали его. Так что ж его гонит? Что не дает покоя? Совесть? А что такое совесть? Есть она?..
Стоит закрыть глаза, и он видит Кларка.
Прошло уже три года, а он не может забыть обгоревшее, застывшее в смертной маске лицо. Десятки гонщиков гибли, и это никогда не интересовало его. Но вот настал день, когда погиб Кларк. Кто виноват в его гибели? О, тогда нашли много виновных: тренер, механики, дежурный по трассе, другие гонщики - все. Все кроме него, Маккензи. Он сам был жертвой - убитый горем отец. Все сочувствовали ему, выражали соболезнования. Но он-то ведь прекрасно знал, кто убийца сына.
А Робби? Даже его, Маккензи, колоссальные деньги не смогли извлечь Робби из-за решетки, за которую он угодил на двадцать лет. Слава господу, что удалось спасти его от смертной казни. Девушек похоронили. Все знали виновных. О них писали газеты. Имя истинного виновника знали немногие. Он знал...
Маккензи, запрокинув рыжую, без единого седого волоса, голову, допил содержимое бутылки прямо из горлышка, потом решительно встал, надел пиджак и поднял телефонную трубку:
- Портье? Немедленно счет. Позвоните на аэродром, закажите билет на первый же самолет в Монте-Карло! Что значит нет? Ну, черт с ним, до Ниццы, не знаю, где у них там аэродромы. И пришлите за вещами.
Он собрал раскиданные по всему номеру вещи, запихнул их в чемодан и спустился вниз.
Уплатив по счету, сказал портье:
- Позвоните Леверу в "Отель де Рюсси" и Шмелеву в "Метрополь". Скажите, чтоб на вокзале не ждали. Я улетел и буду ждать их в Монте-Карло. Все.
Положив в руку портье скомканный чек, Маккензи торопливо прошел к такси и вскоре уже мчался по вечернему шоссе на аэродром Коэнтрен.