- Я за этот год, что вы в институте мудрили, за физику взялся. Кое-что из институтского курса вспомнил, кое-что новенькое подчитал, - и, заметив иронический взгляд Рафа, который оторвался от своего окна, соизволив-таки обнаружить интерес к беседе, сказал сердито: - А ты не ехидничай, студент. Я не к защите диссертации готовился, а к разговору с комиссаром, - он так и называл Старкова комиссаром - по старой памяти. - Чтобы не сидеть дурак дураком. Короче говоря, переиграли вы суть опыта: не они к вам, а мы к ним. Так?
- Так, - подтвердил Старков.
- Я тут вчера походил по вашим владениям, на экраны поглядел… Скажи, комиссар, ты их специально на северо-восток ориентировал?
Старков только руками развел: дотошен "батя", поймал комиссара на хитрости.
- Специально, Петрович.
- А кто пойдет?
Вот он, вопрос, которого ждал Старков, ждал и боялся, потому что так и не нашел на него однозначного ответа.
- Не знаю, - честно сказал он. - Давайте решать вместе. Тут уж Олег не выдержал своего великолепного молчания:
- Ой, да не разводите вы здесь "парижские тайны". Что вы там придумали, профессор, выкладывайте.
- Дай-ка я скажу, - вмешался председатель, а Старков кивнул согласно: выкладывай, Петрович, раз аудитория просит. И только додумал про себя, что обидится на него аудитория, что скрыл он от них свой тайный умысел, дотянул до последнего дня. А почему скрыл? Может быть, потому, что военная память, память о тяжелом сорок втором принадлежала только ему и не хотел он делиться ею с мальчишками пятидесятых годов, боялся, что упрекнут они его в сугубо личном подходе к цели эксперимента? Может быть, и так. Оттого и время выбрал осеннее, и избушку эту лесную. А ведь подход-то не совсем личный. Связан он прежде всего с ним самим, с бывшим партизанским комиссаром Старковым, и касается лично его, пожалуй, больше, чем кого-либо из присутствующих, ох как касается! Если только прав он в этом втором эксперименте…
- Вы знаете, - говорил председатель, - что в сорок втором году в этих местах действовал наш партизанский отряд. В селе, где сейчас мой колхоз, была базовая явка отряда. Обратили внимание небось: ни одного старого дома в деревне нет, все заново отстроены? Не мудрено: когда каратели совершили набег на нее, они все пожгли, ничего не оставили. Хорошо еще, успели нас свои люди предупредить, жителей мы к себе забрали.
- Всех? - спросил Димка.
Председатель нахмурился.
- Не всех, к сожалению… - обернулся к Старкову: - Помнишь Стаса Котенко? - И объяснил ребятам: - Старостой он в деревне был. Вроде бы фашистский ставленник, а на деле наш колхозник, коммунист, невероятной отваги человек. Мы ему тогда твердили: "Уходи, Стас, все равно деревня "засвечена". А он: погодим маленько, может, и выкрутимся. Мол, я у гитлеровцев на хорошем счету, кое-какая вера ко мне у них есть. Вот и погодил…
- Убили? - подался вперед Димка.
- Повесили. Как раз в сентябре сорок второго. Его и еще пятерых.
- А вы куда смотрели? - Голос Димки сорвался от возмущения.
Председатель покачал головой:
- Не горячись, парень. Мы не смотрели, мы дрались. Да только мало нас было в то время. Основные силы отряда ушли в район Черноборья на соединение с отрядом Панкратова. А здесь остался обоз и взвод охранения - двадцать девять бойцов во главе вон с ним, - он кивнул на Старкова, помолчал немного, покусал губы - разволновался, вспоминая. - Обоз они потом привели в Черноборье. Да только вместо двадцати девяти бойцов пришло одиннадцать. А пятерых привезли раненых. Комиссара даже хотели на Большую землю отправить: легкое ему прострелили, да две пули из "шмайсера" в ноге застряли. Только разве его отправишь? Уперся - и ни в какую. Залатала потом, нашелся умелец. Не свербит к непогоде?
Старков потер ладонью грудь, улыбнулся:
- Все пули мимо нас, батя.
- Стало быть, не все. Не спасла тебя твоя поговорочка.
- Да разве это пули? Так, пчелки… Жив я, батя, и жить до-о-олго собираюсь.
- А сперва посмотреть хочешь на себя молодого?
Старков посерьезнел, сел прямо, руки на стол положил - так он лекции в институте начинал читать: минут пять выдержит, посидит смирно, голос ровный-ровный - не повысит, а потом забывает о роли мудрого педагога, вскакивает, ерошит волосы, носится у доски - мальчишка мальчишкой.
- Нет, Петрович, не хочу, - тихо сказал он. - Не имею права.
- Парадокс времени? - усмехнулся председатель. - Слышал.
- Не того парадокса я боюсь, Петрович… Я себя самого боюсь, сегодняшнего, умного да опытного. Физика Старкова боюсь, кто наверняка не даст комиссару Старкову сделать те ошибки, что были сделаны.
- А почему бы не поправить комиссара? Хотя нет, - председатель вспомнил прочитанное за зиму, - не имеешь права: изменяя прошлое, невольно изменишь будущее.
- Не то, Петрович, недопонял ты, или я не объяснил тебе суть опыта. Ми не путешествуем в прошлое, в то прошлое, которое было у нас. Мы вроде бы создаем его точную модель, копию, матрицу. Не знаю, как это получается, но наш опыт никак не влияет на реальную жизнь. Мы в институте в испытательной камере делали, например, такую штуку. Сажали в камеру белую мышь, фиксировали ее там на определенный отрезок времени, а через сутки восстанавливали в камере этот отрезок, умерщвляли ее, возвращались в свое время - а она жива-живехонька.
- Может, не ту мышь убивали?
- Другой в камере не было. Этот эффект мы проверили сотни раз, он неизменен. Поэтому и предположили, что наша установка дает возможность вернуть не само время, а какую-то его вариацию, точную вариацию. И реальную до мелочей: мышь-то в нашем опыте погибала.
- А если не мышь? Если человек?
- Это все-таки не наше время, Петрович, вернее, не наша линия времени. Хочешь узнать, что будет, если я вернусь в сорок второй год и, скажем, убью самого себя молодого?
- Допустим.
- И допускать нечего. Ничего не будет. Сегодняшняя мышь, то есть физик Старков, останется невредимой. Но ты верно заметил о моем путешествии: не имею права. Морального права не имею. Права помешать моему аналогу самостоятельно выбирать дорогу жизни. А скорее просто боюсь этой встречи…
Председатель растерянно смотрел на Старкова. Видно, не хватало ему знаний по физике, полученных из тех пяти-шести книг, что одолел он за зиму, не мог он представить себе другого времени.
- Где же она будет, встреча эта?
- Не будет ее. А если б и была, то где-то в иной плоскости, где есть свой Старков, свой лес, свой отряд.
- Второй Старков?
- А может, десятый. Двадцатый. Сотый. Кто знает, сколько их, этих плоскостей времени, линий, как мы их у себя называем?
- И везде одно и то же? Везде война, везде бой, везде повешенный карателями Стас?..
- Не знаю. Вот ребята вернутся - расскажут…
Слово сказано: "Ребята вернутся". Все давно решил Старков: и что именно он останется вести поле, и что именно студенты пойдут в прошлое, в его прошлое. Давно решил, да только не хотел сознаваться в том, потому что жила где-то в глубине души тщетная надежда оправдать для себя свое путешествие в сорок второй год.
Но кем он придет к тому Старкову? Старковым нынешним, "остепененным" ученым с громким именем, с прекрасным и светлым вариантом возможного будущего? Не имеет он на то права, не должен отнимать у молодого комиссара жизненной необходимости пройти свой путь - по ухабам, по рытвинам, но свой, не навязанный кем-то, не подсказанный. Или явиться к нему сторонним советчиком, разумным покровителем и помощником, потому что не сможет нынешний Старков остаться лишь наблюдателем - равнодушным и хладнокровным. Пустая затея, слишком хорошо он себя знает: и себя сегодняшнего, и себя молодого. Один не устоит, вмешается в жизнь другого, а другой не примет вмешательства, по молодой горячности еще и "шлепнет" физика. Хочется умереть, Старков?
Да не в том дело, господи! Жить хочется, но жить "как на роду написано", так, кажется, в старину говорилось. А встреча двух Старковых напрочь перевернет "написанное на роду" и одному и второму.
А если все-таки затаиться, ничем не выдать себя, просто быть, просто увидеть, просто почувствовать, ни во что не вмешиваться? Сможешь, Старков? Нет, наверно, не умел он существовать в раковине, даже если эта раковина сделана из самых высоких и гуманных побуждений.
Значит, вывод один: пойдут ребята. Но все ли? Они ведь еще толком не знают, куда пойдут.
- В семи-восьми километрах точно на северо-восток находилась основная база партизанского отряда вплоть до его соединения с панкратовцами. - Старков снова выпрямился, положил руки перед собой, говорил сухо, чуть монотонно - читал лекцию. - Двадцать шестого октября, как вам уже сказал командир отряда, основные силы ушли в Черноборье, где Панкратов готовил крупную операцию. Таков был приказ с Большой земли. В районе деревни остался обоз и двадцать восемь бойцов с командиром. Предполагалось, что по выполнения панкратовской операции отряд вернется, потому что партизаны не хотели терять контроль над этим районом, где тем более сохранялась явочная деревня под нашим наблюдением. Мы знали, что в деревню будут отправлены каратели, но считали, что их силы не превысят одного взвода. Однако у гитлеровцев, как оказалось, были сведения о местоположении отряда, и к деревне была выслана мотострелковая рота, усиленная взводом пулеметчиков. Бой, как вы понимаете, был неравным. Может быть, его вообще не следовало принимать…
- Ты что, Старков, - председатель удивленно смотрел на него. - Как это не следовало? Ведь в деревне оставались наши? Что ж, бросить их, по-твоему, следовало, а?