Внуку Нюркиному грех не поверить… Что, говоришь, потом было? А потом, Пашка, война началась, – посерьезнел Евсей Ильич. Светлые, выцветшие глаза старика слегка заволокло туманом, чуть дрогнули углы губ, глубже залегли морщины на лбу. – Матвей в сорок первом ушел добровольцем на фронт. А через год пришло на него извещение, мол, пропал без вести, скорее всего, пал смертью храбрых. Выяснять никто не стал, официальных родственников у Матвея не было, а Нюрка – так, ни жена, ни невеста.
Евсей Ильич замолчал и принялся почесывать пятерней под бейсболкой, будто стараясь таким способом пробудить дремавшие много лет воспоминания. Павел не мешал старику. Он отвернулся, обозревая окрестности. Какие-то крупные цветы, похожие на золотые шары, торчали за невысокой оградкой палисадника, возле которого помещалось незатейливое «казино». Что-то едва ощутимо ёкнуло в сердде, словно Павел услышал далекий голос из детства. Он помнил эти цветы – тогда они казались ему чуть ли не размером с солнце, яркие и праздничные, как новогодние игрушки…
– Нюрка очень горевала, – снова заговорил Евсей Ильич. – Черт ее знает, любила она Матвея или нет, может, просто жалела. Она во время войны сестрой милосердия в госпитале работала, здесь, в Глинске. Очень ее дар пригодился. Солдаты на нее прямо молились, и доктор наш Нюрку ценил. Так в госпитале она одного бойца и спасла от верной гибели. Кузьма его звали.
– Мой дед тоже Кузьма был, – вставил Павел.
– О нем и речь. Кузьма безнадежным считался, тяжелая контузия, осколочные ранения. А Нюрка его подняла, можно сказать, со смертного одра, выходила, к жизни вернула. Расписались они. Кузьма на Путейскую переехал. Только недолго они прожили. Скоро он совсем оправился, здоровехонек стал, как и не было ранения вовсе. Пошел, записался снова в армию. «Не могу, – говорит, – в тылу сидеть. Стыдно». Нюрка ни слова ему не сказала, но по тому, как провожала, было видно – не чает снова увидеться. Чувствовала, наверное, что-то… И действительно, за три месяца до победы похоронка пришла. Нюрка тогда беременная ходила. Дочка у нее в мае сорок пятого родилась…
– Это моя мама.
– Ну вот, Пашка, восстановили мы с тобой ход истории! – довольно хлопнул себя по колену Евсей Ильич. – Не зря, стало быть, на выпивку потратиться пришлось?
– Не зря, – заверил его Павел, вкладывая в ладонь старика стольник. – Спасибо.
– То есть, я так понимаю, пить ты не будешь.
– Нет, дядя Евсей.
– Брезгуешь?
– Что вы! Просто сегодня еще много дел. Да и, признаться, пить я не умею…
– Нюрка тоже не умела… – хмыкнул старик, как-то уж слишком самодовольно и подозрительно улыбаясь. Не желая углубляться в причины подобной осведомленности, Павел поднялся.
– Пойду, дядя Евсей.
– Иди, Паш. А насчет того, что после войны тут было… – заметил напоследок, так сказать, в качестве постскриптума Евсей Ильич. – Это тебе надо документы почитать. Старики, которые все помнили, уже поумирали. Я тебе тут не помощник – на отсидке был.
– За что срок-то мотал, дядя Евсей? Пришиб кого?
– Да нет, по торговому делу, – неопределенно ответил старик. – К разговору нашему отношения не имеет… А в документах, я слыхал, много чего любопытного про послевоенную нашу жизнь имеется.
– Темните, дядя Евсей.
– Темню, – буркнул старик. Похоже, ему уже не терпелось закончить разговор и поскорее отправиться в магазин. – Ладно, Паша, бывай. Заходи, ежели что.
– Обязательно, – пообещал Павел и, не оглядываясь, пошел прочь.
* * *
Вечер субботы и все воскресенье прошли в неприятной, а главное, неравной борьбе с гигантскими тараканами, прочно оккупировавшими ткачевский люкс.