И все люди, рядом с которыми парни прожили вместе какое-то время. Ласс упорно смотрел в землю.
Оливия подошла к девочке, вынула из сумки зена-тор*, молча надела ей на предплечье. Девочка взглянула на нас мутными глазами, видимо, ничего не соображая.
— Я заберу ее, — вдруг сказала Оливия.
— Здесь останется еще много детей, — сипло сказал Валтэн. Оливия кивнула.
— Все-таки я ее заберу.
— У нее здесь мать, — сказал Скинэл, — она обречена. Здесь все такие.
Оливия нагнулась к девочке, собираясь ее поднять.
— Не валяй дурака, Олли! — тихо и властно сказал Валтэн. Спасательница выпрямилась.
— Пойдем быстрее, не стоит здесь задерживаться.
Оливия все не двигалась. Мы молчали. Я вдруг представил себя на месте Ласса или Скинэла... они, здоровые, молодые, были спасены из этого страшного места — их спасло умение собрать подпространственный маяк, и то, что мы по уставу готовы из-за них рисковать. А эти — маленькие, слабые, больные — должны здесь остаться. И сделать с этим ничего нельзя...
Но есть и другая правда, Этический свод — нельзя изменять чужую жизнь по своему произволу... у девочки здесь мать, семья. Они останутся здесь. Мы не имеем права...
— У нее ведь семья, — тихо добавил Валтэн. Я взглянул в лицо Оливии — каким оно стало... некрасивым. Ни следа от той юной, прекрасной девушки — черты словно вырублены из камня, глаза потемнели и словно потухли, все лицо постарело, и даже волосы показались мне не золотистыми — седыми. Спасательница тряхнула головой.
— Вы правы... товарищи, вы правы. Пойдемте.
Она нагнулась к девочке снова и оттащила ее подальше, в тень хижины — чтобы хоть не палило солнце... Мы молча и без новых происшествий вернулись к кораблю.
*/ Зена-тор, буквально кольцо жизни, браслет-инъектор, автоматически впрыскивающий в вены раствор с лекарствами. Можно, конечно, ввести все, что угодно, но у спасателя в сумке всегда лежит инъектор с обычным противошоковым набором — гипертонический раствор со всякими ценными солями, обезболивающее, легкий стимулятор сердечной деятельности/
Спасатели забрали ребят к себе на корабль. Мы тепло попрощались с ними и в особенности с Оливией и продолжили свое дежурство, с некоторым облегчением уйдя из системы Глостии-14, Эль-Касри.
Нам оставалось еще почти три месяца патруля. Я знал это, но не знал еще, как изменят меня следующие три месяца — а ведь уже прошедшее изменило меня бесповоротно. Я не знал еще, что такое космическая база, где мы провели вторую половину дежурства — в резерве, крошечный подземный город на безатмосферном планетоиде, условия — почти как у нас в Общине (ну, еда получше, а вот с воздухом гораздо хуже), тренировки и учебные тревоги, и боевые тревоги, которых при мне было пять — вылеты по тревоге, в составе «групп захвата» и «подкрепления». Я не знал еще, что мне удастся подбить чужой ландер, и увидеть еще два чужих населенных мира, дышать чужим воздухом и слышать чужой язык. И как ни странно, я не знал еще, что такое настоящая усталость... на Анзоре усталость была все же другой.
Мы сидели вдвоем в Посту, корабль шел в запределке — звезд не было, в экраны ломилась чужая, навязчивая, потусторонняя чернота.
Как-то странно всегда чувствуешь себя в запределке. Как на пронизывающем ветру. Это физическое ощущение, и передать его очень трудно. Даже нельзя, наверное. Но это и психологическое ощущение, и оно — как будто ты стоишь перед неким сканером, просветившим твой мозг... ментоскопом... но вот что именно Оно прочитало — ты знать не можешь, и оттого страшно и немного тошнит. Я раньше читал об этом ощущении, оно бывает у всех, и вот — у меня тоже возникло.
Но если привыкнуть и не думать о нем, то оно не так уж мешает.