Здесь мы видим элементы утопических воззрений Оуэна, который основную причину общественного зла видел в невежестве ("глупости") людей, а не в материальных условиях их жизни. Игнорирование Люндквистом материальных условий как основы, на которой вырастают, в частности, идеологические воззрения и формируются психологические особенности людей, приводит к весьма парадоксальному факту: доказывая, с одной стороны, что все люди "сделаны из одного теста" и горячо ратуя за их равноправие, автор, с другой стороны, возводит между ними национальные и географические перегородки. Он пишет, например: "Из-за того, что индонезийцы - люди сердца, а мы, жители Запада, - люди рассудка, нам часто трудно понимать друг друга. За нашими поступками стоят разные побуждения" (стр. 143–144). Противопоставив "сердце" "разуму", автор продолжает: "Индонезийцам чужд наш холодный расчет, погоня за материальными благами, беззастенчивое попирание друг друга, борьба из-за куска хлеба, из-за славы, распри из-за пустых фраз. Они не могут понять нашу эгоистическую, волчью натуру, так же как нас удивляет способность восточного человека все бросить, всем пожертвовать ради прихоти, ради внезапного порыва" (стр. 144). В результате такого хода рассуждений автор приходит к выводу, что "Восток останется Востоком, Запад - Западом. Пока мы не обретем свое сердце. Или пока восточный человек не превратится в рассудительного умника, - дай бог, чтобы этого никогда не случилось, иначе кто научит нас жить? Нас, рабов западного общества с его господством машин?" (там же, подчеркнуто мною. - Н. С.).
Разумеется, мы не собираемся игнорировать существование этнических и национальных особенностей у отдельных народов, различие их обычаев и т. п. Но безусловно необходимо выделять те признаки и черты, которые не являются специфическими для данного народа, а встречаются у самых различных народов, когда они достигнут определенной ступени общественного развития. Индонезийцам непонятен "наш" (т. е. капиталистический) холодный расчет и "наша" (опять же свойственная капитализму) борьба из-за куска хлеба не потому, что индонезийцы добрые, сердечные люди, а потому, что они находились в то время на докапиталистической или, в лучшем случае, раннекапиталистической стадии развития и только еще втягивались империализмом в капиталистическое развитие. Капитализм не успел "дисциплинировать" (с помощью голода и нужды) индонезийцев, отсюда и те "прихоти" и "порывы", о которых пишет автор.
Рассуждая о сердечности людей Востока и черствости людей Запада, автор переносит черты типичных представителей определенного класса на людей вообще, на нацию или расу в целом. Однако примечательно, что даже некоторые приводимые им самим факты опровергают его теорию. Можно сослаться, например, на выведенный в книге образ объездчика Джаина. Джаин - минангкабау. Это одна из народностей Индонезии, у которых капиталистические товарные отношения получили сравнительно большое развитие к тому времени, о котором повествуется в книге. Знакомство с капиталистическими отношениями весьма явственно сказывается на характере Джаина: он более чем "рассудителен", черств, постоянно озабочен мыслями о куске хлеба и с презрением относится к своим "беззаботным" собратьям других народностей. Именно он подает автору советы относительно того, как удержать в лагере лесорубов. "Сделаем так, чтобы они могли проигрывать свои деньги, - уговаривал он, - тогда они останутся и будут работать, сколько угодно" (стр. 29). В другом случае он рекомендует "привязать" китайцев-лесорубов "самой надежной и прочной цепью: опиумом" (стр. 31). Нетрудно попять, что "холодная рассудительность" и "черствость" не являются специфическим признаком какой-либо одной нации или расы.
С другой стороны, автор приводит образы европейцев - "людей сердца", в частности Рольфа Бломберга. Правда, Люндквист тут же оговаривается, что эти люди, у которых "сердце довлеет над разумом", составляют "исключение". И они - действительно исключение, но не среди европейцев вообще, а среди тех европейцев, которые представляют в Индонезии иностранный капитал и его компании. В этом смысле и сам автор - исключение, так же как исключением были Альберт Швейцер, его супруга и их коллеги, отправившиеся в далекую колониальную страну в Африке и основавшие свою знаменитую больницу для местного населения в Ламбарене.
Симпатии к местному населению и переживания, связанные с неминуемым закабалением его иностранным капиталом, невольно переходит у Люндквиста в некоторую идеализацию первобытнообщинных отношений, в некий "романтизм джунглей". "Счастье в том, - пишет автор, - чтобы жить по законам джунглей. Охотиться до изнеможения, наедаться досыта, дружить с цветами и животными. Засыпать без мыслей и забот…
Философия джунглей необременительна" (стр. 141).
Этот мотив проскальзывает и в предисловии автора к настоящему изданию, где утверждается, что "жизнь малайцев в их хижинах куда более насыщенна и интересна, чем жизнь белых в их каменных домах" (стр. 14).
Но почему же Люндквист считает индонезийцев "более счастливыми" людьми? Потому что они свободны, - отвечает автор: "…Они по-настоящему свободные люди. Не такие, как мы в Швеции, привыкшие петь о нашей вековой свободе… Разве может быть свободной личность в цивилизованном обществе?" (стр. 27).
Отметим пока только, что автор в данном случае полностью абстрагируется от такого немаловажного реального факта, что "свободные" индонезийцы находились в описываемый период в колониальном подчинении у "цивилизованного общества", и посмотрим, в чем заключается эта "свобода".
Вот, например, характерное заключение Люндквиста, знавшего, что лесорубы проигрывают в кости и карты заработанные тяжким трудом деньги. "Разве я могу помешать им - они же свободные люди!" - восклицает он (стр. 26). Итак, у лесорубов есть "свобода" проигрывать свои трудовые деньги. Но автор упускает из виду, что для того, чтобы проигрывать, нужно предварительно закабалиться и потрудиться на компанию. Иначе ведь не будет возможности пользоваться этой "свободой"!
А вот другое высказывание автора о характере и содержании его понятия "свободы": "Абак спит, ест, охотится, - короче, делает, что ему вздумается, пока созреет то, что он посадил" (стр. 27). Мы подчеркнули эти слова, ибо в них как раз и заключено признание ограниченности свободы любого индивида в любом обществе. Действительно, для того чтобы делать "что ему вздумается", человек должен иметь материальную базу (в данном случае - посадить и собрать урожай). Его "свобода", следовательно, ограничена необходимостью добыть трудом материальные условия для безбедного существования. В этом все личности, членами какого бы общества они ни были, одинаково несвободны. Пролетарий и служащий в капиталистическом обществе так же "свободен" не трудиться и умирать с голоду, как и член первобытнообщинного общества.
Есть, правда, и существенное различие между "свободой" европейского трудящегося и "свободой" даяка на острове Борнео. Это различие подмечает и автор книги. Он пишет: "Если ему (даяку. - Н. С.) понадобится материал для одежды, он соберет в джунглях ротанг и выменяет на пего материал у купца-китайца. Не захочется собирать ротанг, он обойдется одеждой из луба или будет ходить голый" (там же).
Да, действительно, даяк может быть свободен от эксплуатации торговцем-скупщиком, но лишь постольку, поскольку ограничены (уровнем общественного развития) его потребности. Пролетарии же и трудящиеся развитых капиталистических стран могут "освобождать" себя от эксплуатации только в том случае, если они ограничивают свои существующие, более разносторонние потребности. Дело поэтому не просто в "пристрастии к работе" у "белого человека" (стр. 28), а в наличии у него более разносторонних и многообразных потребностей. И мы видим из самой книги Э. Люндквиста, как по мере роста потребностей даяков-лесорубов уменьшается их "свобода". После того как они впервые увидели европейский фильм, им снова и снова хотелось смотреть фильмы. Хождение в кино становится, таким образом, их потребностью. По удовлетворение этой потребности неизбежно требует денег, и даяк для осуществления своих желаний жертвует свободой.
В мировой литературе нередко можно встретиться с идеализацией более отсталого общественного строя. Явление это - продукт определенной эпохи в развитии общества, той переходной эпохи, когда капитализм варварски (иначе он не умеет) разрушает все докапиталистические уклады и утверждает свое господство. В европейских странах, например, подобный период характеризовался возникновением "экономического романтизма", отличительной чертой которого была сентиментальная критика капитализма. Что касается "первобытного романтизма", столь характерного для книги Э. Люндквиста "Люди в джунглях", то здесь следует отметить две специфические черты. Романтизм этот отражает процесс разрушения капитализмом не феодальных, а первобытнообщинных отношений среди народностей бывшего Борнео. Выразителем этих "романтических" настроений выступает не местный житель, а европеец, ибо незрелость общественных отношений исключала возможность появления местного литературного течения - "романтизма".
Описанные выше настроения возникли у Э. Люндквиста не случайно. Он находился на Борнео в тридцатых годах, т. е. именно в то время, когда началось интенсивное вторжение империализма в этот район Индонезии. Колонизаторы твердили, конечно, что они несут прогресс жителям Борнео. Но, как справедливо отмечал К. Маркс в связи с порабощением Индии Англией, империализм в этой своей "цивилизаторской миссии" подобен тому "отвратительному языческому идолу, который не желал пить нектар иначе, как из черепов убитых".