Да и сознанию этих поэтов было вовсе не тесно в классицистских рамках. Напротив. Высокая патетика и обильные античные реминисценции, торжественность слога и величавость стиха - все это вполне отвечало их творческим задачам. Они хотели воспеть Америку. Они верили в ее будущую славу. Идея высокой американской миссии уже оформилась. Действительность еще не успела ее поколебать.
На какое-то время такого рода оптимизм совпал с преобладающим общественным настроением, и классицистская поэзия пережила свою лучшую пору. Это годы революции и Войны за независимость. Тогда Джоэл Барлоу написал "Видение Колумба" (1787), преобразованное затем, на манер Вергилиевой "Энеиды", в "Колумбиаду" (1807), огромную эпическую поэму, мертвыми пентаметрами славящую, как сказано в авторском предисловии, настоящее и грядущее "республиканских институтов, являющихся основой общественного блага и счастья каждого гражданина". Тогда Джон Трамбулл в подражание Свифту написал "Макфингала" (1776–1782), бичуя приспешников английской короны и высмеивая пустые словопрения заокеанских вигов и тори, чтобы перейти затем к патриотическим гимнам в честь побеждающей американской Свободы. Тогда появилось множество анонимных стихотворных сатир, од, памфлетов, прокламаций, и в потоке этой рифмованной публицистики порой попадались вещи, отмеченные недюжинным талантом.
Тогда выдвинулась, привлекая общее внимание, и самая примечательная поэтическая индивидуальность той эпохи - Филип Френо. Прежде с него и начинали историю поэзии США. Это неверно, однако значение Френо в самом деле очень велико. По складу дарования он был скорее поэтом природы и философским лириком, а не трибуном и полемистом, каким его сделала эпоха. Англофоб и франкофил, капитан шхуны, доставлявшей повстанцам порох из Вест-Индии, и узник британской плавучей тюрьмы, газетчик, непоколебимый приверженец Джефферсона и враг всякой тирании, он и после войны остался человеком 1776 года, со скорбью и возмущением писавшим о коррупции, которая воцарилась в Америке, и о героях, вынужденных протягивать руку за милостыней:
Где ж то оружье, что он брал в походы,
Где сила, что британцев прочь гнала?
Солдату завоеванной Свободы
Даны в награду - голод и хвала!
Пока шла война, сатиры и политические стихи Френо гремели по всей Америке. Это типичная классицистская поэзия, постоянно оглядывающаяся на античные образцы, выспренняя и перегруженная абстрактной символикой, но подчас добивающаяся неподдельной страстности - и в утверждении, и в отрицании.
Высшими авторитетами Френо признавал Мильтона и Попа. Однако гораздо больше дало ему чтение Голдсмита. Под явным его влиянием появились поэтические интонации и мотивы, не укладывающиеся в жесткое ложе классицистской нормы. Френо увлекла прихотливая игра творческой фантазии. Он создал "Американскую деревню", "Покинутую ферму", "Дом ночи" - меланхоличные, отмеченные лиризмом и гротескной образностью стихи, каких немало писалось в Европе на исходе XVIII столетия, в предчувствии близящейся романтической эпохи. Некоторые стихотворения 80-х годов побуждают назвать Френо предшественником романтиков.
Конечно, от вдохновлявшей Френо "фантазии" еще довольно далеко до боготворимого романтиками "воображения" - за этим понятием скрывалась целая философия жизни и творчества, которую едва ли понял бы и принял лучший поэт американской революции. Классицизм обрел в нем своего самого значительного художника. И в нем же завершился. После Френо, оставившего поэтическое поприще сравнительно молодым, наступило затишье, благодатное для совсем уж бесталанных эпигонов.
Но длиться затишью было недолго. Умирая в 1832 году, Френо мог убедиться, что брошенные им первые зерна дают обильные всходы. Романтическое движение вступило в свои права, чтобы сохранить в поэзии ведущую роль вплоть до XX века.
Формально рождение романтизма в американской поэзии можно датировать с образцовой точностью - 1817 год, публикация раннего варианта поэмы Уильяма Каллена Брайанта "Танатопсис" (год спустя появилось и его самое известное стихотворение "К перелетной птице"). Но проку от такой точности немного. Первая ласточка не делает весны. Романтическая весна наступила в Америке где-то в конце 20-х годов. Романтизм стал тогда художественным движением, объединившим лучшие поэтические силы. Брайанту - по хронологии основоположнику - суждено было остаться рядовым его представителем.
Лидерами оказались другие. К 1830 году Эдгар По успел напечатать "Тамерлана" и "Аль Аараф". Лонгфелло завершил годы своих европейских странствий, вернувшись на родину под сильнейшим впечатлением от бесед с Августом Шлегелем и Карлейлем, от книг Тика, Гофмана и Жан-Поля. Первый сборник Лонгфелло "Голоса ночи", правда, выйдет лишь в 1839 году, когда уже приобретут известность - как поэты - Эмерсон и Торо, раскроется талант Уиттьера. Впрочем, и имя Лонгфелло было знакомо любому любителю поэзии в Америке задолго до "Голосов ночи". А его "Псалом жизни" (1838) стал своего рода манифестом поколения ранних романтиков:
Нет, не Будущим манящим
И не Прошлым, что мертво,
Жить должны мы Настоящим,
В нем лишь - жизни торжество!
Уже по этим строкам можно почувствовать своеобразие американского романтизма на фоне родственных явлений в поэзии Старого Света. Никакой ностальгии по временам давно ушедшим и никаких патетических пророчеств идеального миропорядка грядущего. Как это не похоже на характерные настроения тогдашней Европы: "Сердце в будущем живет; настоящее уныло". Словно бы американцам этот разлад с действительностью был вообще не знаком.
На самом деле это, разумеется, вовсе не так. При всех своих отличительных особенностях американский романтизм, как и европейский, тоже вырос из неприятия буржуазной повседневности и точно так же выразил ощущение трагизма начавшегося "железного века". К нему в полной мере приложима характеристика, которую дал "романтической форме искусства" еще Гегель, писавший, что в этой своей форме "искусство отбрасывает от себя всякое прочное ограничение определенным кругом содержания и постижения и делает своим новым святым Человека… глубины и высоты человеческой души как таковой".
Само это представление о суверенности и самоценности человеческого "я" не могло не порождать глубочайшего конфликта романтиков с окружающим миром буржуазной пошлости. В Америке с ее рано обнаружившимся культом практицизма и сопутствующим ему обезличиванием подобные конфликты бывали особенно остры - до безысходности.
История американского романтизма сохранила немало свидетельств подобных столкновений поэта и "толпы". Самое яркое - жизнь и поэзия Эдгара По. Плоские принципы утилитарного мышления были ему тем ненавистнее, что он и сам должен был им подчиняться, когда нужда заставляла менять перо поэта на карандаш редактора недолговечных еженедельников. Тирании меркантилизма и его "рациональных" норм он сопротивлялся отчаянно, не останавливаясь перед крайностями. Он решительно отделил Поэзию от Правды, отождествив Правду с филистерским морализмом преуспевающего лавочника. Он признал Поэзию не меньше, но и не больше чем "созиданием Красоты в ритмах", не подозревая, конечно, что столетие спустя его заветной мыслью попробуют оправдать формализм и эстетство.
Для самого По такого рода декларации, бросающие вызов убогим понятиям "толпы", были еще одной попыткой хотя бы в искусстве осуществить идеал свободного и богоравного человека, "духовного царства, завершенного в себе" (Гегель), - мечту, совершенно неосуществимую в действительности. Невоплотимость этой мечты и драма безгранично ей доверившегося романтического сознания были сущностью его поэзии. Бодлер, его европейский первооткрыватель, назовет По предтечей "проклятых поэтов", самым ранним из "бунтарей" против ханжества и ничтожества буржуазного общества.
Его поэзия полна муки и боли, исступленных порывов и мистических озарений. Вместе с автором мы как будто оказываемся "вне Пространств и вне Времен", а подчас реальность словно вообще исчезает, уступая место воображению и памяти с ее навязчивыми, неотступными образами - Линор в "Во́роне" или Аннабель Ли в одноименном стихотворении:
И в мерцанье ночей я все с ней, я все с ней,
С незабвенной - с невестой - любовью моей,-
Рядом с ней распростерт я вдали,
В саркофаге приморской земли.
Русским символистам, ценившим По необычайно высоко, он часто виделся певцом грезы, а его самые знаменитые стихотворения воспринимались прежде всего с формальной стороны, как триумф "чистой" образности, созданной смелыми метафорами, смысловыми и эмоциональными повторами и блистательной звукописью. Поражало, что и в "стране снов", куда раз за разом уносила "безумного Эдгара" его богатая фантазия, выступали со скрупулезной точностью выписанные приметы будничности, а вдохновение не препятствовало чуть ли не математической рассчитанности композиции и выверенности каждого ритмического хода. Здесь находили противоречие, которого, строго говоря, на самом деле не было. Было стремление сблизить идеальное с действительным, как бы подвергая их взаимной проверке. Это черта, вообще характерная для поэзии американского романтизма. Почти неизменно она "жила Настоящим", разными способами напоминающим о себе даже в произведениях как будто совсем далеких и от реальной жизни Америки прошлого столетия, и от ее духовных проблем, которыми определялось самосознание молодой заокеанской нации.