Все потупились, ибо прекрасно понимали, что приказ идет вовсе не от Павлова, не от командующего фронтом. Там в Москве сейчас очень важно доложить Вождю, что немецко-фашистские банды были остановлены на границе и Красная Армия перешла в решительное контрнаступление.
Вождю было важно услышать слово "контрнаступление". Еще более важно, это было тому, кто докладывал ему об итогах первого дня войны. А какой ценой оно достанется, это контрнаступление, и к чему оно приведет, тут уж другой вопрос. И решаться он будет в другое время.
- Передайте, что мы приступили к подготовке контрнаступления, - выдавил сквозь стиснутые зубы Коробов. - С рассветом 23 июня нанесем контрудар на брестском направлении…
* * *
В передышках между атаками Сергей доставал свою "лейку" и снимал. Снимал своих стрелков, стоящих у окон - света хватало, чтобы запечатлеть их осунувшиеся, заросшие, суровые лица. Снимал, как капитан Суровцев отмеряет воду раненым, как подносит к их губам ложку, наполненную живительной влагой. Пытался снимать атакующих немцев, но издалека они получались невыразительно. Зато вовремя успел снять расчет 45-миллимитровго орудия, вкатившего свою пушку на второй этаж казармы. Через десять минут "сорокапятка" была уничтожена прямым попаданием.
Бойцы, заметив, что их снимают, слегка веселели и улыбались. Фотоаппарат внушал надежду, что все будет хорошо. Раз снимают, значит, не так все страшно и есть шанс выжить. А если нет, так хоть на фото останешься. Может, к родным попадет…
Впервые за всю работу в редакции Сергей снимал так, как подсказывали душа и сердце, а не так, как надо было для подачи в газете. За работой фотокорреспондента в войсках обязательно присматривал приставленный к нему лейтенант или политрук - как бы не снял лишнего. Да и пленки его, сданные в редакционную фототеку, просматривал время от времени опекавший редакцию особист: как бы не вкралась какая-нибудь крамола. Здесь же присматривать за ним могла только смерть. И Лобов снимал все, что считал нужным, не опасаясь никакой цензуры. Ничего постановочного, ничего нарочитого - только правда, только как есть… Без громких слов он понимал, что именно сейчас он снимает Историю. И каждый его кадр станет потом документом истории. Армия, страна, мир должны знать, как держались в старой Крепости бойцы, брошенные на произвол судьбы, на верную погибель… Надежд на помощь уже не оставалось.
Снимал он до тех пор, пока один из осколков, летевших ему в грудь, не цокнул в стальной корпус аппарата. Удар был так силен, что Сергей едва устоял на ногах. Он тут же осмотрел фотокамеру: объектив цел, но корпус пробит до самой пленки. Часть ее, конечно же, засветилась, но то, что намотано на приемную катушку, могло уцелеть. При первой же возможности он перемотал отснятую часть в кассету, для чего пришлось уединиться в самом темном углу подвала и запрятать руки с "лейкой" в рукаве чьей-то шинели. Кассету с бесценным материалом, он залил свечным воском, а потом завернул в листок из блокнота с надписью: "Не вскрывать! Передать в редакцию газеты "Красноармейская правда". Кассету спрятал в левом нагрудном кармане, прикрыв ее обложкой удостоверения личности.
Искалеченную "лейку" тоже прибрал - положил на дно полевой сумки. Если доведется добраться до редакции - предъявит: казенное имущество не потеряно, а пострадало в бою. Да и по-человечески было жалко бездушную вроде бы машинку. Сколько езжено с ней, сколько кадров снято! Опять же и память об Ирине жила в стеклянном оке объектива…
Бессонница и жажда глушили голод. Но к исходу вторых суток вдруг дико захотелось есть. Эх, и хороша же была треска с гречкой в тот последний мирный ужин! Сергей пошарил в полевой сумке и обнаружил два бутерброда, которые Ирина успела сунуть ему на дорогу. Боже, как же она мила и заботлива! Да разве можно было променять такую женщину на кого-то еще?! Лобов развернул бумагу - машинописную! - и мысленно облизнулся: между ломтиков черного хлеба благоухала ароматная деревенская - "пальцемпханная" - колбаса, которую купить в Минске можно было только на базаре. Каждый ломтик был переложен укропом, уже подвядшим, но все равно пахучим.
Захотелось немедленно проглотить оба бутерброда разом. Но… С мальчишеских времен жевать украдкой от друзей считалось великим позором. Лобов огляделся: ближе всего к нему оказался капитан Суровцев, который писал что-то на листочке, подложив под него удостоверение личности. Было бы в высшей степени справедливо поделиться с ним едой, приготовленной его женой. И Сергей протянул ему самый большой бутерброд.
- Ух ты! - удивился капитан. - Откуда такая роскошь?
- В командировку взял да и забыл…
Капитан разделил бутерброд на две половинки
- Надо же! Моя жена такие же делает…
Сергей вспыхнул и потупил глаза. Вот это засветка! Но Суровцев не стал выяснять происхождение бутербродов.
- Надо по половинке раненым отдать.
Что и было исполнено. Но раненые есть не хотели. Раненые умирали от жажды…
- Воды… Воды… - шептали сухие растрескавшиеся губы…
Жажда… Какое обжигающее, иссушающее слово… Оно царапало горло гроздью острых крючков… Оно шипело, как испаряющаяся на огне вода… Язык, произнесший это гибельное слово, гортань и нёбо покрывались трещинами, как такыр в пустыни. Из всех напитков, испробованных Сергеем за его недолгую жизнь, чаще и мучительнее всего вспоминался бабушкин квас, который она готовила из овсяного отвара по старинным поморским рецептом. Этот нежный бодрящий напиток не шибал в нос, он наполнял рот, горло, желудок, все тело чем-то прохладным и целебным. Как ей удавалось творить такое чудо? "С молитовкой", - улыбалась она. А он тогда еще кривился: после московских ситро и лимонадов бабушкин квас казался кислятиной. Только потом он понял, что за божественный эликсир она готовила. "Эх, полглоточка бы сейчас того поморского кваса! Да что кваса - любой болотной жижи - лишь смочить пересохший рот!"
Прошел еще один день и еще одна ночь - в пороховой вони и трупном смраде… Сергею казалось, что прошла неделя, нет - вечность с того момента, когда Ирина поцеловала его на прощание, когда он вдыхал аромат жасмина в гостевой комнатке и когда он пил компот, оставленный ему Самвелом с обеда. Каким божественным напитком чудился этот армейский компот из залежалых сухофруктов! "Если выберусь из этого ада, - пообещал себе Лобов, - буду каждый день варить себе компот и пить его, не считая стаканов - пить, пить, пить…"
- Пить… Пить… - взывал к кирпичным сводам молоденький пограничник, раненный в живот. Положение его было безнадежным - он отходил, и в меркнувшем его сознании оставалось только одно желание, только одно слово: - Пить… Пить…
Капитан Суровцев скрасил его последние минуты еще одной ложкой воды.
Сергей обнаружил вдруг, что он тоже пьет - глотает густую соленую влагу. Это была кровь - его кровь! - из пробитой щеки. Разрывная пуля ударила в стенку и осколочек прошил щеку, наполнив рот болью и кровью. Он старательно сглатывал ее, пытаясь зализать ранку изнутри. Какие же муки должны были испытывать эти прошитые насквозь и кое-как перевязанные без йода и ихтиолки тяжело раненные бойцы?!
Под утро страдания многих из них оборвались. Немцы снова подобрались к казарме - наблюдатели их прозевали! - и забросали подвал гранатами. Одна из них попала в угол, где был устроен импровизированный лазарет.
Сергея спасла дубовая дверь, на которой он спал. Ее перевернуло первой же взрывной волной, и она щитом загородила его от осколков. От этого налета полегла половина его взвода, и, выбравшись из-под двери, Лобов повел оставшихся в живых в яростную контратаку - вслед за полуседым майором, который первым поднял свой взвод в штыки. Возглавил бросок капитан Суровцев. Сергей видел, как рослый рыжий автоматчик почти в упор прошил капитана очередью. Автоматчика положил из нагана майор Северьянов. Но командир уже был потерян… Его окровавленное тело успели втащить в подвал, и тут же казарма, и плац перед ней были накрыты минометными залпами. Лобов не сразу подошел к телу капитана. Его подозвал Северьянов, который осмотрел Суровцева и извлек из нагрудного кармана его документы. Он пролистал слипшиеся от крови странички и обнаружил в них маленькую - на паспорт - карточку жены. Снимал Сергей на Доску почета. Снимок Ирине так понравился, что она попросила уменьшить его на документы. Карточку Лобов переложил в свое удостоверение, пояснив майору:
- Отдам жене. Она у нас в редакции работает.
- Тогда и часы ей передай, - сказал Северьянов, снимая браслет с окостеневшего запястья капитана.
- Передам.
На часах была гравировка: "За отличную стрельбу. От наркома обороны маршала Тимошенко". Сергей почувствовал себя виноватым перед Суровцевым, хотя никогда и в мыслях не было причинить ему зло. Просто полюбили одну и ту же женщину, которая почему-то расхотела быть женой капитана Суровцева. Хотели разводиться, вот смерть их развела - неумолимый Разводящий…
"А на руках вмирае куренный…" Вот же напророчил старый хрен!" - помянул недобрым словом старшину-запорожца Сергей. Но потом вспомнил, как старшина спас его от гранаты, и тут же взял свои слова обратно.
Из удостоверения личности майор вылетела бумажка, которую Лобов подхватил на лету. Это была страничка, вырванная из "Полевой книжки командира". Вкривь и вкось - видимо, писалось в темноте, по ней шли стихотворные строчки:
Беспощадное солнце
Било в наши прицелы,
И молилась душа
О глоточке воды.
Ах, как молоды мы!
Ах, как яростно смелы!
Но над нами горит
Знак великой беды…
В этом аду капитан еще находил силы писать стихи! Лобов был изумлен и сражен. Стихи были написаны на мотив модного танго "Утомленное солнце". Мелодия сама собой зазвучала в ушах.
Мины рвались в жасмине.