Я вскакиваю с кровати в панике, словно обнаружила в ней мерзкое ползучее насекомое. Прижавшись спиной к окну, как можно дальше от Д., я смотрю на него не отрываясь. Он лежит на спине и все еще улыбается. Потом делает жест, к которому я так привыкла за последние два года: не поднимая головы с подушки, он тянет ко мне руки, как голодный младенец; его пальцы зовут меня, поднятые брови изображают шутливое отчаяние, темные глаза широко раскрыты, мягкие губы манят. Никогда в прошлом у меня не было сил противиться этому нежному, ленивому желанию: я успокаивалась, прощала, смеялась и возвращалась в его объятия. Но сейчас я слишком хорошо понимаю, что он означает: "Побудь со мной еще немного, если хочешь… Но только совсем немного".
О господи!
Я начинаю всхлипывать, а он не спешит подойти ко мне. Д. знает, что я наконец-то поняла то, чего так долго не хотела замечать и что он понял уже давно. Я все плачу и плачу, но совсем не так, как плакала раньше, когда чего-то ждала и даже получала удовольствие от собственных слез. Еще никогда мне не было так холодно и так одиноко.
Теперь я стану частью другой посткоитальной мифологии, столь любимой Д. Не романтической саги о том, как звезды предопределили нашу встречу, а перечня его безумных бывших. Встану в один ряд с длинноногой блондинкой-моделью, которая путала президента Герберта Гувера с директором ФБР Джоном Эдгаром Гувером. И с неприступной испанской студенткой, которая все-таки не смогла устоять перед размером его члена. И со скучной выпускницей университета, на которой Д. едва не женился. Теперь к этим его бывшим пассиям прибавится и чокнутая, навязчивая, замужняя телка.
- Я не могу. Не могу, - бормочу я. - Мне надо идти.
Я хватаю сумку, и только тогда он пытается обнять меня. Это невыносимо. Я сжимаюсь от прикосновения его рук. Я не злюсь - о, как мне хотелось бы разозлиться! Как это было бы прекрасно. Я просто… меня просто больше нет. Мне хотелось определенности, и теперь я ее получила. И задыхаюсь под ее тяжестью.
Он провожает меня вниз и ловит такси. Он вытирает мне слезы и сам плачет. Я в первый раз вижу, как он плачет, но это уже ничего не меняет. Таксист ждет, а Д. на прощанье еще раз целует меня, и мое сердце на мгновение расцветает и снова умирает.
Мой брат, когда ему было лет одиннадцать, завел маленькую игуану и назвал ее Джеральдо. Как-то вечером мы были в гостях, вернулись довольно поздно, и брат сразу же пошел к себе в комнату. Мы все еще были на кухне, когда он прибежал туда с плачем: "Джеральдо умер!"
Бедный детеныш ящерицы был серым и холодным, но все-таки еще живым. Мама взяла его в ладони и стала дуть на него, чтобы согреть. Малыш на мгновение становился зеленым и вроде бы оживал, но не мог продержаться и нескольких секунд без маминого теплого дыхания. Эту картину из детства я запомнила, наверное, на всю жизнь. Вот все мы стоим кружком, плачем и дышим на несчастную игуану, стараясь сохранить ей жизнь. Примерно так же чувствует себя сейчас мое сердце. Как та проклятая ящерица, которую без всякой надежды на успех пытаются реанимировать.
Сначала я думаю, что это я порвала с Д. Я приняла решение. Болезненное, но ясное, окончательное и бесповоротное. И даже нахожу в этом некоторое утешение. И только зачищая оставшиеся на месте разрыва кровавые ошметки, я постепенно понимаю: нет, это вовсе не я порвала отношения, а меня вырвали с мясом. Я отдираю, отдираю и отдираю все эти соединительные волокна, а они так и цепляются ко мне. Я обнаруживаю все новые и новые, и чаще всего это проявляется неожиданно. Иногда бывает достаточно визита к дантисту (Д. был зациклен на своих зубах, и эта его манерность в духе Вуди Аллена одновременно и раздражала и забавляла меня). Или витрины магазина (на тротуаре перед ней мы как-то целовались так долго, что к нам вышел продавец и предложил что-нибудь купить). Свитера или комплекта белья, который когда-то нравился ему (вот я застегиваю лифчик перед зеркалом в отеле, а он обнимает меня сзади и говорит: "Подхватывает как раз там, где нужно, да?"). Ну и "Команды Америка", разумеется. Какое уж там ясное, окончательное и бесповоротное решение, процесс разрыва оказывается бесконечно долгим. Весь город - это тело Д., и скучные кварталы, переулки, бары и рестораны будят во мне разные, каждый свои, желания. За два года (плюс-минус еще десять лет) Д. стал частью моих мускулов и костей, одним из моих суставов. Я посылаю ему сообщения, пишу электронные письма и звоню по телефону, но он никогда не отвечает. А я все зачищаю и зачищаю.
На свете не существует такого понятия, как "абсолютно чисто". Просто не существует.
4
Набивка колбас
Когда мы с братом оба учились в старших классах, - причем я уже заканчивала школу, - кто-то подарил нам игру "Стихи на магнитах". Знаете, такая большая яркая коробка, и в ней - куча маленьких магнитиков для холодильника с разными словами, которые можно по-всякому комбинировать. И мой брат, в других случаях не выказывавший ни малейшей склонности к изящной словесности, вдруг оказался большим мастером магнитной поэзии. И потом, несколько лет подряд, возвращаясь уже из колледжа, я первым делом спешила к холодильнику и искала на нем очередной шедевр (до сих пор эти магнитики валяются у нас в гараже, рядом со старым холодильником). Иногда стишки бывали смешными, иногда жалостливыми, иногда абсурдными ("Кто сунул нож в кровать, мужик?" до сих пор остается одним из моих любимых), но, наверное, самые лучше вот эти:
Я мечтал о жизни
Из бриллиантов
И ярких красок.
У меня есть машинка
Для набивки колбасок.
* * *
Хуан учит меня делать сладкие итальянские колбаски. Обучение проходит в крошечной, по размеру не больше кладовки, комнатке за кухней - это владения Хуана. Главный предмет здесь - большая мясорубка из нержавеющей стали высотой примерно в полтора метра. Мясо закладывается в большой воронкообразный резервуар наверху мясорубки, а оттуда поступает в похожую на слив раковины горизонтальную трубу, внутри которой крутится перемалывающий механизм. На его открытый конец Хуан навинчивает металлический кружок с дырками, вроде насадки на душе. Мы с ним стоим, наклонившись над большим ведром, и наши руки по локоть в мясе. В мясе и льде. Мясо, нарубленное большими, приблизительно восемь на двенадцать сантиметров, кусками, мы высыпаем в ведро из больших пластиковых мешков с надписью "Свиные обрезки", а лед добываем из аппарата в углу кухни. Зачем в фарше нужен лед, я не знаю, но Хуан велит все тщательно перемешивать.
* * *
У меня отвратительное кровообращение. Это одна из тех мелких проблем со здоровьем, которые преследуют меня всю жизнь. Еще в школе мы своей компанией любили выбираться в местечко, которое называлось Голубая Яма. Кажется, оно находилось на частной земле, но владелец разбил там чахлый парк, поставил деревянные сортиры, а над рекой соорудил веревочные качели. Вода там была не особенно голубой - скорее, зеленой, что привычнее для Техаса, но зато всегда холодной. Наверное, на дне били какие-то ключи. Помню, как однажды мой друг Пол предложил отправиться туда немного раньше обычного, в марте. Март в Техасе - прелестный месяц, думаю, самый лучший: солнечные дни, прохладные вечера, голубые люпины. А, скажите, много ли еще найдется мест на Земле, которые могут похвастаться тем, что март у них - самое приятное время года? Но, как бы там ни было, купаться в марте еще рановато. Разумеется, не желая сплоховать друг перед другом, мы все храбро попрыгали в ледяную воду: визжали, ругались, брызгались, а когда я вылезла на берег, то оказалось… совершенно синей. Не бледной, не голубоватой, а именно синей. Как сказал тогда Пол, "вроде злодея из комикса".