"О чем шумишь, не опасаясь лжи…"
О чем шумишь, не опасаясь лжи,
обойдено огнем и лесорубом,
разросшееся дерево души,
оркестр вселенной на помосте грубом?
Как выделить из сотни голосов,
которые дорогой жизнь дала нам,
тот первый, нечленораздельный зов,
что стал земли-строительницы планом?
"Пе-ре-ра-стай себя…" И, как малец,
сквозь гул дождей, что формы жизни лепит,
в своей душе подслушивает лес
тот детский, еле уловимый лепет.
"Ах время, мы и впрямь, как дети…"
Ах время, мы и впрямь, как дети
спешим накрыть его сачком,
поймать рукой, запутать в сети.
Спешим – и падаем ничком.
И вот, когда мы, обессилев,
лежим – над нами небеса,
травинка – зеленью на синем,
жучков беспечных голоса.
И жизнь мгновенная природы,
бессмертия кратчайший миг
объемлет нас. И мир велик,
заполнен временем, как соты.
И мы мгновенья собираем,
преображаем, раздаём.
А что на свете оставляем?
Себя. Во времени своём.
"Сны беззаконны. Будто бы в окно…"
Сны беззаконны. Будто бы в окно
надуло – оттого и снятся, снятся.
И все, что не сбывается давно,
опять рискует из глубин подняться.
Сны беспощадны. Простынь белизна
внушает сходство с операционной.
Беспомощен, наркозом опьяненный
в чужой, непобедимой власти сна.
Перед любою истиной – не струшу
при свете дня. Чего же снам – не рад?
Они во тьме обшаривают душу
как будто ищут позабытый клад.
Что в памяти хранил неповторимым,
то – сшито заново. Но где же швы?
…И вновь – невидимое станет зримым,
как в детстве – ветер в шелесте листвы.
Двойное зренье нужно – охватить
мечту и явь, их сплав, их нераздельность.
Разрозненному придавая цельность
порыва – времена соединить.
Сны беззаконны – всё, что мы делили,
чтоб знать отдельно, ставя по местам,
они перемножают без усилий,
соединяют: нет ни "здесь", ни "там"…
Есть только воздух – утренний, летящий,
тот ветер, что из детства – к нам в окно.
…Ах, мало ли во что поверит спящий.
Глаза открыть. Пора вставать давно.
Девочка с яблоком
Павлу Антокольскому
Вот яблоко. Что у него под кожей?
Вот девочка. Что у нее в руке?
Два мира – так близки и так несхожи.
И гаснущий закат невдалеке.
Ах, мякоть так податлива, сок – сладок.
Но шум листвы в неспешной смене дней,
но птичий свист, но этот беспорядок
ветвей – они видны, слышны ли ей?
Вот яблоко. Оно как слиток света.
Но там, внутри, во глубине зерна,
спит дерево, чья суть во тьму одета,
вся в будущем, до срока не видна.
Ты, девочка, боишься темноты.
Душа еще темна – вся в небывалом.
Безмерность мира спит в пространстве малом.
И тихо лепит свет твои черты.
Горит закат. Простор и тишина.
Как зерна, в землю падают мгновенья.
И тайна роста, полнота творенья
– в руке твоей, природой вручена.
Городское дерево
Ах, дерево. Зеленая листва
среди стекла, и камня, и металла.
И тайные слова, что жизнь права,
а, значит, жаловаться не пристало.
Гребет по небу ветка, как весло…
Что ж, если занесло сюда – не сетуй.
Вбирай в себя бензинное тепло.
Дай кислорода городскому лету.
Не убежать. И некуда спешить.
Даруй же нам – дыхание большое.
Преображай оттаявшей душою
всё то, что есть, в то, чем дышать и жить.
Быть может, ты и вправду ждешь чудес?
Но это – неуместная причуда,
когда вокруг тебя, увы, не лес,
и шум листвы – средь уличного гуда.
Всё, что случится, – с нами, не с тобой.
А ты – живи, в детали не вдавайся,
над нашей торопливою судьбой
всей бескорыстной жизнью поднимайся.
Песенка о страхе
(Из поэмы "Чили. Несколько кадров")
Что человек? Всего лишь прах.
Шагающее тело.
Пускай его объемлет страх
под мушкою прицела.
Живите, милые, дрожа!
белей бумаги – лица.
От страха вылетит душа,
а тело покорится.
Безликий страх, великий страх -
ты охраняешь нас.
Исчезло время. На часах
лишь комендантский час.
Остановитесь век и год.
Мгновение – да наше!
И эта полночь не пройдёт,
покуда страх на страже.Хор:
Да здравствует непреходящее
вечное настоящее,
застывшее в смертном страхе,
корчащееся на плахе.
"В июле – три совсем осенних дня…"
В июле – три совсем осенних дня.
Брели дожди неспешно, ветры дули.
О чем напоминание – в июле?
Казалось: солнце, небо – нам родня.
Мы раздвигали полдень, как волну,
руками зрячими – и открывали
в самих себе иную глубину,
и будто соль, заботы растворяли.
Казалось, есть и наше соучастье
в том, что встает рассвет, горит закат,
взлетает птица… Может, в том и счастье,
что дни идут сквозь нас, и нет преград
движенью их. И ясен мысли ход,
подобен сам явлениям природы.
…Но дождь – без края. Застлан небосвод.
Из будущего к нам прорвались воды.
Дождь – будто из разбитого сосуда,
уходит время, пущено в расход
до срока. Мимо нас, без нас идет.
…Холодное стекло воды повсюду.
"Гудят лишь телеграфные столбы…"
Гудят лишь телеграфные столбы.
А дерево – прислушивается молча,
чтобы услышать зов своей судьбы,
или тишайший дождь, идущий ночью…
В его быту нет места суете.
Оно не ждет событий и оказий.
Учусь я у деревьев простоте
в наш век коротких телеграфных связей.
Бежать куда-то? Отводить глаза
от лиц на циферблат? С поспешным "здравствуй"
сближать "прощай"..? Как манят небеса
и желтизна листвы своим контрастом!
Мне б в эту синь глубокую взглянуть
через осеннюю листву сквозную
и не спеша, как дерево, тянуть
в себя задумчивую тишь лесную.
Но я очеловечен. И не сок
древесный, сладкий – кровь гудит в сосудах.
И время ударяет мне в висок,
спрессованное в скоростных минутах.
И как же вместе – созерцать и жить?
Плачу я по тарифу за мгновенье.
От времени посланье получить -
и отстучать в ответ сердцебиенье…
Тирасполь. Листопад
И лишь теперь поймешь, как много было
листвы зеленой в полдень над тобой,
когда повсюду – шорох неживой,
когда и солнце в памяти остыло.
С налету ветер упирался лбом
в заслон листвы – и дерево шаталось.
Казалось, что нужна еще лишь малость,
чтобы взлететь. Был каждый лист – крылом.
Но крепко жизнь держала. Ах, она
двулика в неустойчивости прочной.
Меж небом и землей – на ставке очной -
листва трепещет. В чем ее вина?
Виновна в том, что, двух стихий родня,
шумит, самой себе противореча.
Как высоки и как невнятны речи,
что затихают на исходе дня.
Но осень… Обжигает, как иод,
земная крепость вольного простора.
И лишь теперь, как завершенье спора,
поймешь листвы бесчувственной полет.
Не ощутить ей мига торжества.
Летит – и шире расступились зданья.
Она уже мертва. Летит листва.
Она – во власти нашего дыханья.
И лишь теперь поймешь, на что отважась,
– летит. Пусть выдох мой – продлит полёт
листка, что потерял земную тяжесть.
Летит листва. Бессмертье настает.
"В этом моцартовском кларнете…"
В этом моцартовском кларнете
неодолимый, печальный простор.
Что вы, деревья, шумите как дети?
Ход нашей жизни слишком уж скор.
Ветер ли, выдох в раструб музыкальный,
время уходит, а зелень всё та.
И остаётся с поры изначальной
музыка, как изнанка листа,
чуть с серебринкою. Тополь родимый,
Моцарта слушай, со мною побудь!
В музыке этой, как ветер, незримой, -
к жизни нетленной, как в детстве, прильнуть…
Как хорошо нам! Час наш не пробил.
Дышим, в пространстве отзвук ища.
Слушай со мною Моцарта, тополь,
перед бессмертием не трепеща.
Памяти Анны Ахматовой
1.
Быть собеседником живых
и тех, кто жил – нужна отвага.
И выдох, воплощённый в стих -
беспечней гибельного шага.
И память – долгий-долгий вдох,
что полон до краёв терпеньем.
Так Дант по каменным ступеням
сходил без страха. Как он мог?
О, глубина существованья!
Пронизывая, вороша
предчувствия, воспоминанья -
не вещь, а ветр живой – душа!
Дыханье вырвалось из круга
сиюминутного, входя
туда где слышен голос друга,
как шелест листьев, шум дождя.
2.
Стихи взлетают белой стаей
среди вседневной суеты,
и в нас, как в небе, исчезают.
Пусть будут белыми листы.
Вся суть лишь в том – начать сначала.
Так жить, как будто смерти нет.
Чтобы строка не умолкала
чтобы опять душа на свет
рвалась из тьмы времён, из тьмы
бессмертия, что глухо, слепо
без нас… Ведь нынче только мы -
твой голос, и земля, и небо…