В больнице сухожилие сшили, но с тех пор я не знал покоя. Как одержимый носился я по сопкам, излазил все буераки, заглядывал в каждую расщелину и даже, рискуя напороться на мину, в старые японские катакомбы.
Все было напрасно: мой обидчик исчез без следа.
Каюр Кулаков, которому я рассказал о встрече на озере, реагировал на это своеобразно.
- Тундра неэлектрифицированная, - сказал он мне. Ты бы еще башку ему сунул! Это же Сюмусю! Он у Ильичева коренником ходил.
Вон, оказывается, в чем было дело! Ильичев!..
Я не знал его, но слыхать о нем слыхал. Он замерз за год до моего приезда на Курилы, попав в пургу.
Случай был поистине трагический: Ильичев замерз в майский день, не добравшись до места всего километр. Несколько суток отлеживался он под снегом, одну за другой убивая собак, чтобы в теплых внутренностях согревать коченевшие руки и ноги. Когда кончилась пурга, и люди отыскали Ильичева, он был уже мертв. Из девяти собак упряжки только одна осталась в живых, и ею, если не врал Кулаков, был Сюмусю. Почему он, коренник, ближе других собак находившийся к Ильичеву и, казалось бы, первым обязанный попасть под его нож? Пожалел ли каюр любимого пса или сам не дался тот в руки - так и не узнал никто. Но я по сей день уверен, что второе предположение ближе к истине.
Вот с этим-то псом и свела меня судьба.
Наступившая вскоре зима сильно затруднила мою задачу.
Частые пурги не давали возможности выбраться подальше от дома, но тем не менее я каждый удобный час посвящал поискам. Более того: я разбил предполагаемый район обитания Сюмусю на условные квадраты и со скрупулезностью куперовских следопытов шаг за шагом прочесывал их. Неудачи меня не смущали, почему-то я был уверен, что рано или поздно опять встречусь с Сюмусю. В конце концов предчувствие не обмануло меня и я лишний раз убедился в том, что имею дело с собакой необыкновенной. Сюмусю поступил так, как если бы обладал разумом: он облюбовал для жилья старый дот японского смертника, находившийся буквально у всех под носом. Каждый день проходил я мимо вросшего в землю бронированного колпака камикадзе, не догадываясь о мудрой хитрости его обитателя, который, свернувшись калачиком, лежал там, посмеиваясь по-собачьи над самомнением суетливых двуногих существ, не раз остававшихся у него в дураках.
Накануне всю неделю мела пурга, и по утрам, поглядывая в полузасыпанное снегом окно, я с надеждой думал: "Завтра… Завтра кончится эта бестолковая белая карусель, и уж тогда-то я непременно отыщу неуловимого пса-оборотня".
Но как ни готовился я к этому дню, он грянул, как гром на голову.
Пурга, наконец, кончилась, и я, быстренько наладив лыжи, отправился на очередную рекогносцировку.
Было очень тихо. Сверкали и переливались сгорбившиеся под тяжестью снега сопки. Море тяжело катило свинцовую мертвую зыбь. Далеко впереди разламывала пополам небо белая громада Парамушира.
Проходя мимо дота, я задержал шаг: мне показалось, что снег у входа зашевелился. Лиса? На всякий случай я сдернул с плеча ружье. Нет, это была не лиса: на моих глазах, как Феникс из пепла, из снега восставал Сюмусю! Свет ослепил пса, и он, жмурясь, стоял в двух шагах от меня.
- Сюмусю! - позвал я.
Я видел, как дрогнули его острые уши, но отвыкший от виляния хвост остался по-волчьи неподвижным, и, настороженный, как взведенный курок, пес прошел мимо, готовый в любую минуту пустить в ход зубы или обратиться в бегство.
Теперь передо мной встала новая - проблема: как поймать Сюмусю? Тенета не годились, Сюмусю был не дурак, чтобы без надобности лезть в них, капкан мог сильно поранить собаку. И тут меня осенило: я вспомнил Киша, того самого эскимоса из книжки, который, заворачивая в жир кусочки китового уса, убивал таким образом медведей. Убивать Сюмусю я не собирался, поэтому в нерпичий жир я положил самый обыкновенный люминал. Две-три таблетки, по моему разумению, должны были свалить с ног даже такого сильного зверя, каким был Сюмусю. Это была моя выдумка, и, вспоминая о ней, я каждый раз довольно потираю руки. Оставалось немногое - разбросать приманку по острову и ждать результатов. Так я и сделал, а результаты сказаться не замедлили: чуть не каждый день я находил в сопках застывшие тушки сов, горностаев и прочей мелкой живности, польстившейся на даровое угощение, - для них доза снотворного оказалась роковой. И только Сюмусю, ради которого я заварил всю эту кашу, не поддавался дешевому соблазну и по-прежнему разгуливал на свободе. Но я не отчаивался. Интуиция охотника подсказывала мне: терпение вознаграждается. Так и получилось.
Однажды к вечеру я заметил далеко в небе пару орланов-белохвостов. Широкими плавными кругами они снижались над чем-то, невидимым мне. Вскоре к ним присоединились еще два. Мне сразу подумалось, что они слетаются не зря.
Когда твой ум постоянно занят какой-нибудь одной мыслью, невольно начинаешь смотреть на вещи применительно к ней. В самом деле: в другое время я вряд ли обратил бы внимание на стаю пернатых хищников; сейчас же, сопоставив факты и зная необыкновенную способность этих птиц чуять близкую поживу, я почти не сомневался, что на этот раз наши интересы совпали. А раз так - следовало торопиться, иначе я рисковал остаться ни с чем.
Больше часу торил я лыжню в непролазном снегу и подоспел вовремя: орланы еще не успели начать свое пиршество. Они все еще приглядывались к жертве, боясь попасть впросак.
Я разогнал их и подошел к Сюмусю.
Он лежал на правом боку в неглубокой лощинке, где настиг его непреодолимый, необоримый сон. А сон, наверное, был тяжелым, потому что Сюмусю сучил лапами, подергивал пупыристой верхней губой и повизгивал.
Только теперь я как следует разглядел его. Он был красив чисто мужской, первородной статью - широкогрудый, поджарый, мускулистый. Шерсть его, не такая мягкая и гладкая, как у собак, живущих под крышей, была темно-бурого цвета со светлыми подпалинами на груди и передних лапах. Такие же светлые кольцеобразные подпалины, как очки, украшали морду пса, придавая ему вид чрезвычайно свирепый. Да, он ходил в упряжке: незарастающий, как от ярма, рубец от лямки виднелся у него на шее, а левый бок пересекал давно затвердевший шрам - след, конечно, не от собачьих клыков. Я опять вспомнил Ильичева.
Постояв над поверженным, беспомощным героем, я взвалил его на спаренные лыжи и пустился в обратный путь.
Четыре последующих дня моей жизни назвать нормальными было нельзя.
Утром я не без душевного трепета вступил в сарай, куда заточил своего пленника. Я ожидал всего, поэтому прихватил с собой заранее припасенную ради такого случая рогатину.
Я вновь просчитался. Сюмусю не обратил на меня ни малейшего внимания. Он лежал на всю длину цепи и смотрел мимо меня отрешенным взглядом немигающих желтых глаз.
Как сфинкс.
Как нубийский лев за решеткой зоопарка.
О, этот пес умел преподнести себя! Он знал, что за штука - цепь, знал, что находится в моей власти, а потому выбрал единственно правильную, не унижавшую его норму поведения - молчаливое презрение. Начни он вилять хвостом, и я бы потерял к нему всякий интерес, кинься он на меня - я угостил бы его рогатиной. По достоинству оценив его тактику, я опустился перед ним на корточки, не зная, с чего начать разговор.
- Вот, брат, такие дела, - сказал я наконец. - Небось есть хочешь?
Я взял тут же стоявшую банку с тушенкой, открыл ее и выложил содержимое перед носом пса.
- На! - сказал я великодушно.
Сюмусю не пошевелился. Я посидел для приличия еще несколько минут и вышел, подумав, что ведь и среди собак встречаются стеснительные.
Целый день я работал, а вечером опять заглянул к Сюмусю. Он лежал, как лежал. Мясо тоже оставалось нетронутым.
Такой поворот меня озадачил.
- Сюмусю, - сказал я, - не валяй дурака! Ты же сдохнешь!
Не знаю, как пес, а я перепугался. Собственные слова не на шутку расстроили меня. Сорвавшись с языка случайно, они очень даже просто грозили материализоваться. А что, как и впрямь сдохнет? Не станет вот есть и сдохнет? Кто знает, на что способен этот чертов пес? Чужая душа - потемки.
В общем было над чем задуматься.
До звезд просидел я в сарае, упрашивая, умоляя, ругаясь и грозя. Дело кончилось тем, что я в сердцах поддал ногой банку из-под консервов, плюнул и отправился спать.
- Захочешь жрать - сожрешь! - бросил я напоследок.
Ночью я дважды вставал и выходил посмотреть, но чуда не случилось - Сюмусю так и не притронулся к мясу.
Весь следующий день я просидел в сарае, питаясь сухим пайком. При этом я громко чавкал, вслух расхваливал пищу, ронял на пол куски и вообще пускался на всякие ухищрения - лишь бы заставить Сюмусю есть. Наверное, со стороны это выглядело смешно, но мне в ту пору было не до забавы: я чувствовал, что подлый и лукавый пес проскальзывает у меня между пальцев, - не мог же я и в самом деле уморить его голодом!
На пятые сутки я понял, что проиграл: Сюмусю держался на одном самолюбии. На чем свет стоит проклиная этого собачьего выродка, я открыл сарай и расстегнул цепь.
- Иди! - чуть не плача от злости, сказал я. - И чтобы духу твоего здесь не было!
Сюмусю встал, отряхнулся и, пошатываясь, вышел на улицу, а я смотрел ему вслед и едва удерживался, чтобы не запустить в него поленом.
После этого случая я постарался по возможности скорее забыть Сюмусю - что толку напрасно бередить душу? - и несколько месяцев прожил жизнью плодотворной и уравновешенной. Как оказалось, то было затишье перед бурей. Вскоре мне опять довелось встретиться с Сюмусю, и, если бы не явная благосклонность к нему фортуны, встреча могла бы окончиться для него печально.
Вот как это произошло.