Капуцины, конечно, собственники, как все животные, но все же отдают предметы своему хозяину, которого любят. По сообразительности они могут потягаться даже с шимпанзе, но, решая задачки, показывают свой характер: стараются подчинить себе человека и учатся только тому, что им важно: открывать коробки, обыскивать карманы, добывать плоды при помощи орудий и колоть орехи камнями.
Впрочем, раскалывать что-нибудь - это у них в крови. Микки при мне пробовал разбить твердую карамель "Дюшес" о железные прутья, а чересчур большую морковку методично бросал себе под ноги, надеясь, что она разлетится на кусочки помельче…
Вскоре пришло время открытия обезьянника.
Для Микки освободили большое жилье, перегнав кое-кого из обезьян в другие клетки.
Тревога, поднятая этими обезьянами, всполошила и Микки. Он метался, раскачивался за решеткой, стоя на одном месте и только перехватывая руками то вправо, то влево. Он вытянулся и казался очень худым и тонким. Теперь он напоминал мне чертика из андерсеновской музыкальной табакерки. Такой же худенький и с длинным хвостом. Только он не черен, а рыж - и нет на голове рожек.
Этот чертик сделался невнимательным ко мне и к Неги. Мои карманы все еще его занимали, но на меня он иногда посвистывал и скалился, словно принимая за кого-то другого. С Неги он тоже не играл. Она скучала. И все же Неги придумала, что сделать. Она прижалась затылком к прутьям перегородки и стала ждать, скашивая глаза вбок, скоро ли Микки схватит ее за шерстку.
Поза мартышонка была слишком заманчива, чтобы Микки заставил себя упрашивать.
Он крепко потрепал Неги, после чего она визжала, а он опять метался по клетке.
В этот же день белоплечий капуцин покинул соседку и стал единственным обитателем просторного железного домика о двух этажах.
5
Мне остается рассказать, как Микки не унывает на новом месте.
Почему-то в большой клетке он показался мне незнакомцем - крупным, подросшим. Сетка с большими ячеями позволяет ему просовывать всю руку до подмышек. И руки словно выросли.
Он взвинчен переселением и соседством бурых капуцинов, которые, вероятно, расстроили его, встретив коллективным визгом. Микки часто ощеривается, лает на меня, дергает все к себе, пробует царапнуть и явно старается укусить за палец. Вот так Микки! Какое непостоянство!
Он особенно нетерпим, если что-нибудь даешь ему в близком соседстве с бурыми. Оглядываясь на них, он авкает на тебя, торопит, злится, ревнует. Леденцы он всегда ест плохо, но, увидев, что я угощаю бурых и что они жадно тянут руки, а потом громко грызут сладкие камешки, Микки тоже стал хватать, грызть и смотреть в рот соседям.
Теперь он часто прыгает по клетке и реже подбегает ко мне. Им очень интересуется бурая капуциниха с бельмом на глазу. Она пробует заигрывать с Микки через решетку, иногда достает до него и бьет пальцами по носу, а он сидит, смотрит, поджимается, не отвечает и не уходит. Только с молоденькой дочкой этой капуцинихи он бывает мил, как с Неги. Дочка чуть мельче матери, бородатая ее мордочка поуже и посветлее. Микки протягивает руку, дочка поворачивается к нему спиной, и он чешет ее, щекочет.
И все же видно, что белоплечему капуцину теперь приятней играть с самим собой, чем с кем-либо. Простор его радует и возбуждает. Он обследует оба этажа клетки, качается на обруче, вынимает из какой-то дыры осколки цемента, ложится на отопительную трубу, прижимаясь к ней грудью и животом, драит камешками стены жилья, подскакивает к поёнке, в которую налит чай, и, разбрызгивая его, барабанит металлической чашей по железной подставке, пугая соседей звоном.
Этот звон долетает до Неги, которая осталась в старой клетке, и лилипутик, цепляясь за решетку, спрашивает кого-то, должно быть, саму себя:
- Уви-и?
И отвечает:
- Гы-ы…
К ней поселили Гвоздичку, и теперь они часто борются друг с другом. Неги потолще Гвоздички, но та злее. К тому же у Неги всегда дрожат лапки, как у старушки в черных, по плечи перчатках. Гвоздичка отнимает у нее конфеты, а меня встречает сердитым "Эр, крр!.." и пятится.
В один из будних дней я привожу сюда Ёлу, четырехлетнюю племянницу, и нахожу, что обезьянник открыт для всех, Неги с Гвоздичкой занавешены полотном по случаю гриппа, а мордочка Микки чуть видна за стеклом стены, окружающей с четырех сторон все клетки. Что теперь увидишь? Недаром Тамара Александровна, заведующая, говорила раньше: "Ваше счастье, что сейчас народу нету, можете смотреть свободно".
А Микки, увидев меня за стеклом, протягивает сквозь решетку руку с обломком печенья, словно говоря: "Подойди же! Видишь, я тебя угощаю!" И когда нам любезно разрешают пройти за перегородку, нас встречает прежняя добрая обезьянка. Значит, снова ему нужны люди? Он трогает Ёлу за пальцы. Тянется к моим карманам. Он берет у нас виноградину, сует ее в свой большой рот и, запрокинув голову, выжимает сок зубами. Я впервые вижу, как он ест виноград, это интересно, и я не замечаю, что у Ёлы в руке появляется резиновый барбосик - игрушка с пищалкой. Барбосика ей подарили недавно, и она с ним не расстается. Оранжевая игрушка издает внезапный писк, Микки отскакивает, оскаливается и лает, пригибаясь головой к лапам, как собачонка. Конечно, я отбираю страшную игрушку, кладу ее в карман плаща, но уже поздно: мир нарушен. Микки подскакивает и бьет меня ладошкой по карману. Ёлу он хватает за палец и пробует укусить. Даже сосед Микки - красноголовая мартышка Петух - и тот дотягивается до Ёлы черными лапами, тащит растерянную девочку к сетке, и мне приходится спасать ее от зубов Петуха.
Дальше следует много других сцен. Ёла, однако, еще не доросла до зоопарка. Она отворачивается и с интересом глядит на столпившихся за стеклом, смеющихся ребятишек. Разве не занятно разглядывать оживленные ребячьи лица?
Жаль, что она не запомнит Микки!..
Б. Воробьев
Сюмусю, дикий пес
"Сюмусю" - слово не русское.
Так называли когда-то японцы нынешний Шумшу, самый северный курильский остров; собаку же окрестили так каюры - народ кочующий, обветренный, в основном молодой, а потому уважающий имена звучные и загадочные. Словом, как бы там ни было, Сюмусю был одичавшим псом-одиночкой, одним из тех изгоев, неуживчивый и крутой нрав которых не позволяет им жить обыкновенной собачьей жизнью. Познав вкус упряжной лямки и на своих боках прочувствовав крепость каюрского остола, они уходят в сопки и живут там жизнью бродячей и полуголодной.
Впервые я увидел Сюмусю летом пятьдесят пятого в рыбацком поселке на берегу Второго Курильского пролива.
Пес появился там среди бела дня. Это было дерзостью, и, глядя на собак, со всех сторон устремившихся к нему, я подумал, что сейчас он будет наказан. К моему удивлению, ничего подобного не произошло. Словно наткнувшись на какое-то невидимое препятствие, собаки стали осаживать, царапая когтями землю. Лишь одноухий Варнак не спасовал перед пришельцем. Воинственно задрав обрубок хвоста, он вплотную приблизился к нему. Сказав несколько слов на местном рычащем диалекте, Варнак прижал единственное ухо и пружинящим шагом обошел чужака, норовя задеть его плечом. В следующий момент я услыхал крик, пронзительный, поросячий. Не верилось, что так может кричать Варнак, общепризнанный бретер и заводила, но тем не менее факт оставался фактом. Схватив Варнака за загривок, пришелец, как тряпку, трепал его. Потом, точно жвачку, выплюнул и вышел из круга безмолвно расступившихся собак. "Чистая работа!" - восхитился я, провожая удалявшегося пса взглядом. "Интересно, чей он?"
Ответить на этот вопрос мне помог случай. Осенью этого же года я познакомился с Сюмусю поближе. Забегая вперед, скажу, что знакомство было не из приятных: большой палец на моей правой руке до сих пор не сгибается до конца.
Озеро, где я стрелял тогда уток, имеет почти правильную овальную форму; берега его пологи и открыты со всех сторон, и утки, жирующие там, чувствуют себя в полной безопасности. Приходилось прибегать к обычному в таких случаях приему - ложиться на живот и по-пластунски подбираться к уткам на выстрел. Помню, как, застрелив нескольких, я поднялся и, на ходу разминая затекшее тело, направился вылавливать добычу из воды. И не очень-то удивился, когда на берегу меня встретил появившийся, словно фантом, рослый, лохматый и поджарый пес - мало ли собак бегало по острову. Изумило меня другое: у ног пса лежали… застреленные мной утки!
- Ах ты, ворюга! - сказал я псу, немного опомнившись. - Ну-ка проваливай!
Мои слова не вызвали у пса никаких эмоций. Он стоял как вкопанный и смотрел на меня спокойными и усталыми глазами человека, только что честно проделавшего трудную работу. Что-то знакомое почудилось мне в независимой позе собаки, и, присмотревшись, я узнал в ней того самого пса, который так бесцеремонно разделался тогда с Варнаком.
- А! - сказал я. - Здравствуй, разбойник! Думаешь поживиться за чужой счет? Не выйдет, - предупредил я пса, решив однако, что одну утку я ему все-таки пожертвую.
Я закинул ружье за спину и развязал вещмешок. Пес сразу забеспокоился и шагнул ко мне, ощерив большущие желтые клыки. Такое нахальство меня возмутило.
- Пошел! - крикнул я и замахнулся.
Как на пружинах, пес отскочил, а я нагнулся за уткой. Свой промах я осознал поздно. Раз! - как затвор, клацнули челюсти. Отдернуть руку я не успел…
Конечно, я мог тут же пристрелить его. Я имел на это полное право. Но я не стал делать этого. Я замотал руку платком и три километра до поселка бежал, думая о том, как бы не заразиться бешенством, и еще о том, как бы заполучить эту собаку.