Когда очнулся, было очень тихо. Начал вылезать наружу и сразу увидел медленно идущую вверх по реке моторку. В ней сидели пятеро мужиков. Все они внимательно смотрели по сторонам. Мотор работал на малых оборотах, и я его просто не услышал. Я подался назад, в палатку. Она стояла за песчаным гребнем, поросшим ивками, тут же лежала кверху дном и байдарка. Поравнявшись с моей стоянкой, лодка взяла ближе к берегу. Вчерашний костер я присыпал слегка песком, а дождь прибил песок, и кострище имело старый вид, так что лодочники не стали причаливать, удовлетворившись разглядыванием с воды. Но, возможно, у них были какие-то свои цели, не знаю. Да вот моя опаска насчет роли поджигателя от этого только усилилась. То, что лодочники что-то или кого-то высматривали, было очевидно.
Дождь не загасил пожаров. Над лесом вставали Змеем Горынычем клубы. Барсучок снова объявился в кустах и сквозь звон выпалил: "Сумасшедший!" Утоление голода и сон не заставили барсучка просто бить свои монетки и не лезть ко мне. Фраза представляется абсурдной! Но ведь так и было. Реплики барсучка зависели от моего самочувствия. И не только его реплики. Где-то поблизости бродили дубравные. Не могу сказать, что я был на сто процентов в этом уверен. Но не отвергал эту возможность. Вообще я пребывал в довольно странном состоянии. Это состояние можно было бы даже назвать творческим. Я словно бы попал в творческое поле, когда все возможно и метафоры из моей головы перетекают вовне. Но я не был хозяином положения, а сам представлялся себе чьей-то метафорой. И управлять своими метафорами не мог. Они являлись внезапно и окружали меня, неясные тени, смех, голоса. Меня обступали тени прошлого. Какие-то дремучие фигуры. Наверное, это и были предки. Чего они от меня хотят, я не мог понять. Они ходили в травах, взмахивали подобием рук, глухо напевали, бормотали или просто смотрели, как я гребу или так лежу в байдарке, причаливаю, развожу костер.
Я решил спускаться. Усталость не проходила. Ночами я плохо спал и предпочитал грести. Ночной Днепр как будто бы протекал совсем в другой стране, среди мягких невысоких, но крутых гор. Такие изображали живописцы Поднебесной, побывавшие в южных провинциях. Земля сорок семь Тао Юаньмина тоже находилась на юге Китая. Иногда мне мерещилось, что туда я и попал.
В пейзаж я влюбился в детстве. А узнав о китайских живописцах, почувствовал к ним сыновнюю привязанность. Хотя стать живописцем никогда не стремился. Просто мне нравилось смотреть на лес или облако. У китайцев был некий безымянный художник, посвятивший всю жизнь одному цветку. Это скорее притча. Но на нее любили ссылаться живописцы Поднебесной. Я чувствовал тайное родство с этим художником. Ведь местность можно представить и в виде цветка: с горой посередине, родниками вместо лепестков…
Скольжение в ночных водах под звездами среди черных берегов было бы увлекательным, если бы не звуковая агрессия искаженного восприятия… Громоздкое определение какое-то. Но как это назвать? Мир обычных звуков – плеска весла, дыхания, птиц – превращался в бесконечную программу какого-то всемирного радио. А если я закрывал глаза, то звуки обрастали и плотью, голоса женщин – пышными телесами, голоса мужчин – мускулистыми или рыхлыми торсами во фраках, пиджаках, мантиях, майках. Меня окружали симфонические оркестры, как будто соревнующиеся друг с другом. Они лихорадочно играли, трясли головами, потом в экстазе начинали подвывать, петь.
Мне вспоминался Хлебников с его радио будущего. Его фантастическое радио – это книги, встающие по всем городам и весям в гигантский рост, это Мусоргский от Владивостока до Балтики, а также выставка картин, расцветающая на страницах книг далеких деревенских читален, и сеансы врачей-гипнотизеров.
И в конце концов я прервал молчание. Я вынужден был это сделать, чтобы спастись. Я заговорил вслух. Мой голос разорвал рот, как рыбе рвет губы леска и рыбацкий крючок. Слова показались мне чудовищными.
ПЕСОК, БЕРЕГ, НОГА, САПОГИ…
За этой, что ли, речью я сюда поднимался? Этих рыб и собирался наловить в садок? Это и были рыбы света, дарующие праздник?
ФУТБОЛКА, ВЕСЛО, АЛЮМИНИЕВЫЙ, СПИЧКИ.
Я заговаривал вал, пытался его заглушить и понимал, как жалок, скуден язык. Языком, как тростинкой, ты стараешься удержать лавину. Это немыслимо, смешно.
ТЕТРАДЬ, СОЛЬ, ОГОНЬ, БЕЗУМИЕ.
Мне казалось, что я бегаю по берегу и сооружаю плотину, вяжу слова, вбиваю колы.
ВОЗДУХ, НЕБО, ЛИСТВА, ОБЛАКО.
Но что можно противопоставить всему этому безумию, космосу, тотальному молчанию, которое однажды превращается в какофонию?
Слова, обычные слова – вот что. Слово – это межгалактическая ракета. В нем сливаются время и пространство. В каждом слове и происходит БОЛЬШОЙ ВЗРЫВ. Говорить – это прекрасное безумие.
БОЛЬШОЙ ВЗРЫВ. ЛОДКА. ВОЛОСЫ. НОС. КОМАР.
Слова возникали как какие-нибудь созвездия. Вселенная творилась заново.
ДНЕПР. Я. ИВАН-ЧАЙ.
Слово "ДНЕПР" странно пело и обрывалось. "ИВАН-ЧАЙ" был жарок… В высшей степени необычное имя, огромное и многокрасочное, как поэма. И вот именно этого мне не хватало: чтобы энергия слов соединилась, чтобы и произошел БОЛЬШОЙ ВЗРЫВ. Говорить надо было стихами. Но у меня ничего не получалось.
Зачем же я тогда поднимался по этой реке?
И после того, как этот вопрос прозвучал в десятый раз, я вслух ответил: "Могу я быть просто туристом?"
Нет.
Таков был ответ – не знаю чей, может, реки или дерева, под которым я сидел.
– Тогда кто я? – спросил я вслух.
Никто ничего на этот раз не ответил. Река в предутренних сумерках неслышно катила воды к спящим городам. Но путешественник уже догадывался, кто он на самом деле.
Несколько дней спустя и я достиг первого города, добрался до знакомого подъезда, поднялся в лифте на седьмой этаж, позвонил. Открыла заспанная женщина.
– Где газета? – спросил в прихожей. – Все, что пишут про дубраву, вранье. Никому не открывай дверь. Мне надо вымыться и переодеться. Завари чай. Кто звонил в последнее время? Были вести из Восточного Туркестана? Письма на имя инспектора?
Женщина отступала, глядя на одежду в наслоениях грязи. Да, перед городом приходилось часто бросаться в кювет, когда приближались фары очередной машины. Лодку вынужден был оставить в одной заводи.
– Что случилось? – наконец произнесла бледная женщина.
– Я устал, – ответил инспектор.
И это было сущей правдой.
Инспектор
Ни в свежих, ни в старых газетах не было речи о поджигателе реликтовой дубравы и находке полевого дневника. Писали о заблудившихся грибниках, об утопленниках, авариях, ремонте теплотрассы, выступлениях столичных звезд, о футбольной команде, об урагане Эндрю и грузино-абхазском конфликте. О лесных пожарах тоже писали, но скороговоркой, без подробностей.
И все-таки инспектор еще некоторое время вздрагивал, если раздавался телефонный звонок или слышался вой милицейской сирены за окном. И ревностно прочитывал свежие газеты: о находке дневника могли сообщить. Да так и не сообщали. Всех интересовали другие вещи. Победит ли Билл Клинтон на грядущих выборах Джорджа Буша. И действительно ли развелись принц Чарльз с Дианой.
Ну, а он ни о чем другом и думать не мог и не хотел, только о своей речной экспедиции. В контору пора было отправлять отчет, но из-за потери полевого дневника это было сделать не так-то просто. Хотя многие события случились уже после потери дневника. Инспектор не все еще сумел осмыслить. Должно было пройти время.
В отчете следовало обосновать причины экспедиции. Если дело было заведено о местности, зачем же инспектор предпринял путешествие так далеко вверх по реке? Соображения насчет истоков были слабым аргументом. Инспектор и так слыл человеком увлекающимся. На этот раз его в самом деле увела за собой река. Даже точнее мысль о ней, о ее начале, тайне.
Нет, лучше об этом вовсе умолчать. Лишь указать, что плавание продолжалось до предполагаемой речной границы.
Оттуда он направился пешком к горе.
Рано утром солнце встало прямо в ольховых воротах. Надо запомнить это число, двадцать седьмого августа, говорил он себе. Двадцать седьмого августа солнце входит в ворота. Зачем надо было запоминать эту дату? Ему казалось это очень важным. Знать точно, когда солнце вкатывается в эти ворота, прореху в стене серой ольхи на краю поля перед горой.
Не в силах усидеть на месте, он спустился с горы и пошел туда же, к ольховым воротам, чтобы встретить космического пришельца – солнце. Он шел, не отрывая глаз от гигантского красного шара, вломившегося в ольховые ворота. Подавали голоса птицы.
Приблизился к ольховым воротам, и солнце оказалось дальше, где-то там, в реликтовой дубраве с дуплами сов. И он догадался, что должен туда вернуться. Прямо сейчас, пешком, хотя это и не близко. Но только при этом условии он что-то поймет. Не надо думать ни о чем больше, ни о еде, ни о ночлеге. Просто идти туда, и все. И там все станет ясно.
И он пошел. Миновал уже ворота, как вдруг услышал хор.
