Пытаясь впервые описать свои впечатления от путешествия, я действовал вслепую, хотя тщательно это маскировал. Мне говорят, что в своих путевых очерках я часто срываюсь на самоуверенный тон. Но я не вещаю, закатив глаза, а просто борюсь с тоской - так пеший путник насвистывает, шагая. Я знаю, что узурпировал почтенный жанр - дневник "Большого тура", который в прежние времена был обязан совершить всякий английский аристократ, - и перекроил его под себя, под мой нетипичный маршрут и своеобразный характер. О специфике путевых очерков скажу наверняка лишь одно: пишутся они иначе, чем художественная проза. Проза требует полной сосредоточенности и напряженной работы воображения, подвига веры, чуть ли не волшебства. Но путевые очерки, как я обнаружил, пишутся при помощи другого полушария мозга и притом целенаправленно, подобно тому, как совершается путешествие. Для них необходимо здоровье, выносливость и уверенность в себе. Закончив роман, я никогда не знаю, сумею ли написать еще один. Но закончив первую книгу путевых очерков, понял, что смогу возвращаться к этому жанру снова и снова.
Надеюсь, когда-нибудь написанные мной книги о путешествиях займут целую полку. На ней - от стены до стены - выстроятся все страны мира. А пока этот томик избранных фрагментов, взятых из шести моих книг, сгодится в качестве сборника рассказов и баек бывалого странника.
Пол Теру
Ист-Сандвич, штат Массачусетс, май 1991 года
Большой железнодорожный базар
Загадочный Мистер Даффил
Я запомнил мистера Даффила, потому что его имя стало глаголом - сначала в устах Молсуорта, а потом и в моих. Он стоял прямо передо мной в очереди на вокзале Виктория - седьмая платформа, "Отправление поездов на континент". Это был старик в одежде не по росту: либо, собираясь в дорогу второпях, напялил первое, что подвернулось под руку, либо только что вышел из больницы. Шел он, наступая на свои длиннющие брючины, разлохмачивая их об асфальт; в руках нес множество бумажных свертков странной формы, перетянутых шпагатом, - багаж, подходящий скорее незадачливому террористу, чем отважному путешественнику. Ветер, поддувавший со стороны путей, развевал прикрепленные к сверткам бирки. На каждой значилось его имя (Р. Даффил) и адрес ("Отель "Сплендид-Палас", Стамбул"), Значит, попутчик. Карикатурная вдова в строгой шляпке с вуалью обрадовала бы меня больше, особенно будь при ней туго набитый - джин да наследство - саквояж. Но вдов не было: только туристы с походными рюкзаками, континентальные гости города, возвращающиеся домой с фирменными пакетами универмага "Харродз", коммивояжеры, молодые француженки с насупленными друзьями да седовласые английские парочки - в последних я заподозрил тайных любовников, которые, прихватив с собой чемоданы книг, смываются в чужие края ради дорогостоящего адюльтера, разыгрываемого строго по литературным рецептам. Никто из них не едет дальше Любляны, но Даффил двинул в Стамбул - интересно, под каким предлогом. Вот я, например, просто дал деру. Своих планов не афиширую. На службу мне ходить не надо - ни одна душа не заметит, что я куда-то запропал. А я поцеловал жену и один, без спутников, укатил экспрессом, который отходит в 15.30.
Громыхая и лязгая, поезд несся через Клапэм. Я сделал для себя вывод, что путешествие - побег напополам с погоней, но к тому моменту, когда мы оставили позади пригороды Южного Лондона (угольные склады, стоящие плечом к плечу кирпичные дома, крохотные садики на задворках) - и миновали спортивную площадку Далвичского колледжа - мальчишки в школьных галстуках лениво делали гимнастику, - приноровился к стуку колес и позабыл о газетных заголовках, которые попадались мне на глаза все утро: "ДЕЛО МАЛЫШКИ КРИСТЕН: ПОДОЗРЕВАЕТСЯ ЖЕНЩИНА" и "9-ЛЕТНЮЮ ДЕВОЧКУ, КОТОРАЯ РАНИЛА СВЕРСТНИЦУ, МОГУТ ВЫПУСТИТЬ?". Весть "ИСЧЕЗНОВЕНИЕ ПРОЗАИКА" никуда не попала - да оно и к лучшему. Потом, миновав ряд коттеджей на две семьи, мы въехали в туннель и спустя минуту кромешной тьмы выскочили, словно по волшебству, в новый мир: широкие луга, коровы щиплют траву, фермеры в синих куртках укладывают сено в скирды. Мы выбрались из Лондона - серого промозглого города, ютящегося где-то под землей.
Севеноукс: еще один туннель, а после еще одна мимолетная пастораль: в полях лошади бьют копытами, несколько овец, стоящих словно бы на карачках, хмелесушилка, на которой сидят вороны, - все это в одном из окон сменилось рядами типовых коттеджей. Зато с той стороны рельсов - крестьянская усадьба в якобитском стиле и еще коровы. Такова Англия: между фермами вклиниваются пригороды. Переезд со шлагбаумом, и еще один, и еще: на дорогах скопились вереницы машин, пробки чуть ли не на сто ярдов. Пассажиры поезда поглядывали на заторы злорадно, чуть ли не бурча под нос: "Так вам и надо, мы едем, а вы постойте!".
Небо, простиравшееся над нами, выглядело старинным-старинным. На платформе в Тонбридже самодовольно ухмылялись школьники в темно-синих блейзерах и сползающих гольфах, с портфелями и крикетными битами. Мы пронеслись мимо, увозя их ухмылки. Остановок мы не делали, даже на крупных станциях, которые я, сутулясь, разглядывал из окна вагона-ресторана, меж тем как чай в моем картонном стакане колыхался, перехлестывая через край, а мистер Даффил, тоже нахохлившись, не спускал глаз со своих свертков и помешивал чай докторским шпателем. У него был встревоженный вид человека, который не может вспомнить, где позабыл свои вещи, или - это то же самое - человека, который уверен, что за ним следят. Мешковатая одежда подчеркивала его хрупкость. Серый, мышиного цвета габардиновый плащ - точно из гардероба великана, как и разлохмаченные брюки - широкими складками ниспадал с плеч; из длинных рукавов торчали лишь кончики пальцев. Пахло от Даффила заплесневелым черствым хлебом. Он не снимал твидовой кепки и, как и я, боролся с простудой. Обувь на нем была занятная - универсальные деревенские башмаки, хоть в пир, хоть в мир. По его выговору (он спросил у бармена стакан сидра) я не смог определить, откуда он родом, но, помимо ботинок, в нем было еще кое-что провинциальное: практичный наряд, казавшийся бы на лондонце нищенскими лохмотьями, тут свидетельствовал лишь о рачительности, возведенной в жизненный принцип. Только спроси - и он охотно расскажет, где купил эту кепку и плащ, и по какой цене, и сколько уж лет нет сносу этим ботинкам. Спустя несколько минут я прошел мимо него, сидящего в уголке салона-вагона, и заметил, что он распотрошил один из своих свертков. Перед ним были разложены нож, французский багет, тюбик горчицы и алые кружочки копченой колбасы. Погруженный в свои мысли, он медленно жевал сандвич.
На Гар-дю-Нор мой вагон прицепили к другому локомотиву. Мы с Даффилом наблюдали за этой процедурой с платформы, а затем снова вошли в вагон. По ступенькам он взбирался долго, в тамбуре остановился, тяжело дыша. Стоял себе и пыхтел, а нас тем временем повлекли прочь и двадцать минут везли по Парижу на Лионский вокзал, где этот сидячий вагон прицепили к остальному "Прямому Восточному экспрессу". Шел двенадцатый час ночи, и почти все кварталы были погружены во тьму.
На перроне у "Прямого Восточного экспресса" Даффил надел очки в железной металлической оправе, со стеклами, так и сяк заклеенными скотчем - Голубую мечеть он сквозь них точно не увидит. Собрав в кучу свертки, он с кряхтением извлек откуда-то чемодан, перетянутый несколькими кожаными и парусиновыми ремнями, чтобы, не дай бог, не раскрылся. Мы пошли по платформе в поисках своих спальных вагонов и через несколько минут вновь повстречались у таблички на боку одного из них: "Прямой Восточный", а ниже маршрут "Париж-Лозанна-Милан-Триест-Загреб-Белград-София-Стамбул". Мы замерли, уставившись на табличку; Даффил держал очки, как бинокль. Наконец, он сказал:
- Я ехал этим поездом в двадцать девятом году.
Реплика явно предполагала ответ, но, когда мне пришло в голову подобающее замечание ("Судя по его состоянию, еще и тем же самым составом!"), Даффил, подхватив с земли свертки и перевязанный чемодан, пошел дальше. В 1929-м это был великолепный поезд. Излишне напоминать, что "Восточный экспресс" - самый знаменитый поезд на свете. Своим романтическим ореолом он отчасти обязан тому, что (как и "Транссибирский экспресс") связывает Европу с Азией. Но также его имя освящено благодаря великим литературным произведениям: это он вез леди Чаттерлей, когда она металась, не находя себе места; этим поездом ездили Эркюль Пуаро и Джеймс Бонд; Грэм Грин отправил "Восточным экспрессом" кучу своих изверившихся скитальцев еще раньше, чем прокатился на нем сам ("Я не имел возможности поехать в Стамбул поездом. Все, что было в моих силах, - это купить пластинку с записью "Пасифик-231" Онеггера", - пишет Грин в предисловии к "Стамбульскому экспрессу".) Литературная основа этой романтики - роман "Мадонна спальных вагонов", написанный в 1925 году Морисом Декобра. Героиня, леди Диана ("одна из тех женщин, при виде которых Джон Рёскин прослезился бы от восторга") влюблена в "Восточный экспресс" по уши: "У меня билет до Константинополя. Но, возможно, я сойду в Вене… или в Будапеште. Все решает лишь случай… или цвет глаз соседа по купе".