- Сегодня утром, - продолжал ямщик, - в Ванн приехала дама. На руках у нее был грудной младенец. Густая зеленая вуаль закрывала ее лицо, так что его нельзя было рассмотреть. Она явилась на почтовую станцию, потребовала карету и лошадей и поехала со мною. Вид у нее был страдальческий, и она с трудом передвигала ноги.
- Куда прикажете ехать? - спросил я ее.
- Выезжайте сначала из города, - приказала она мне. - Я буду указывать вам дорогу.
Тогда мы свернули с большой дороги и поехали в эти проклятые места по отвратительной, заросшей кустарником дороге. Через час мы очутились у большого парка, на другой стороне которого я увидел какой-то замок. Дама приказала мне остановиться у дверей павильона у парка, дала мне двадцать пять луидоров и отпустила.
- Странно! - прошептал де Болье, предчувствуя несчастье, так как из описания ямщика он узнал парк Керлора и павильон, где жил Ивон.
- Как выглядела эта дама? - спросил он.
- Совсем молоденькая, сударь, маленького роста и, как мне показалось, белокурая.
- Моя дочь! - вскричал де Болье, - моя дочь, которая должна быть теперь в Париже… Что значит это таинственное путешествие?
Он пустил рысью свою лошадь, бросив луидор ямщику, который поехал своей дорогой.
Двадцать минут спустя де Болье был уже у павильона, соскочив с лошади и увидев свет в нижнем этаже, вошел туда. Услышав полузаглушенные стоны своей дочери, он с легкостью молодого человека поднялся по лестнице. Услыхав его шаги на лестнице, Ивон хотел было подбежать к двери и не дать ему войти… но опоздал… Болье был уже на пороге и увидал на кровати Наики свою дочь, бледную, дрожащую, кормящую грудью плачущего младенца.
Болье зашатался и упал на стул, закрыв лицо руками.
- Я слишком жестоко наказан, - прошептал он, - я умру обесчещенный!
Слова эти, в которых вылились чувства оскорбленной родовой гордости, больно отозвались в сердце старого Ивона и вызвали его на поступок редкого самоотвержения. Он опустился на колени перед своим господином, взял обе его руки и сказал:
- Болье не может быть обесчещен, - его дочь останется честной женщиной для всего света…
- А этот ребенок? - спросил старый дворянин упавшим голосом.
- Этот ребенок, - отвечал Ивон, - будет сыном Наики…
Болье не ответил ничего… он был мертв…
Но Ивон, тем не менее, сдержал свое слово. Наика сделалась для света матерью этого ребенка; Наика, невинная и чистая, прослыла на родине за погибшую девушку; ее отдали на позор, а меня поставили в ужасное положение прикрыть все это венцом или отказаться от нее.
Я хотел принудить Ивона рассказать все свершившееся; но он грубо оттолкнул меня, прицелился в меня из ружья и сказал:
- Если ты не поклянешься, что будешь молчать, то я убью тебя, как собаку!
Я любил Наику и поклялся… Прошел год, Ивон тоже умер.
Только трое знали эту тайну: Наика, я и женщина, убившая своего отца и согласившаяся принять жертву Наики. Эту женщину я возненавидел от всей души…
Жан с минуту помолчал, и полковник увидал, как крупные капли слез катились у него по щекам.
- Я не женился на Наике, - продолжал Жан, - потому что, несмотря на мое низкое положение, я все-таки был до известной степени горд, и не захотел иметь жену, признанную всем светом виновной, но я поклялся отомстить… даже если бы для этого мне пришлось терпеливо ждать десять лет… Я поступил на службу к баронессе, сделался ее рабом, ее поверенным, ее орудием. О, что за чудовище эта женщина!
Полковник прервал рассказ лакея:
- Ты будешь отомщен, но я должен все знать!
- Что еще?
- Известно тебе, как умер виконт Ральф?
- Да…
- Я также хочу знать, почему маркиз де Р… убил себя?
- Хорошо, - отвечал Жан, - слушайте.
- Я слушаю, - сказал, снова садясь, вставший было полковник.
XXXIV
- Баронесса Сент-Люс, - продолжал Жан, - хотела пользоваться всеми недозволенными наслаждениями, слывя в то же время добродетельной женщиной. Г-н де Р… был первый ее любовник; в течение своего шестимесячного блаженства он не подозревал, что смерть постоянно висела над его головой.
Когда маркиз явился в первый раз в павильон, баронесса сказала ему:
"Если вы хотите любить меня и быть любимым мною, то должны хранить в тайне наши свидания. Никогда ни друг, ни слуга не должны сопровождать вас. Никогда, если бы даже меня оскорбили в вашем присутствии, вы не должны драться за меня. Если вам покажется, что другой нашел путь к моему сердцу, вы должны остаться глухи и немы: малейшее проявление ревности будет для вас гибельно".
С этого дня я поступил на службу к маркизу. Но я не был его слугой, а только шпионом за ним; я следовал за ним всюду и получил приказание убить его, если бы у него сорвалось хоть одно неосторожное слово.
Но маркиз не знал, что я служил раньше у баронессы; следовательно, он мог выдать себя в моем присутствии, если бы принадлежал к числу людей, способных проболтаться.
Но маркиз обожал баронессу Сент-Люс и молчал о своем счастье, как могила. Так продолжалось шесть месяцев; по истечении этого времени баронесса встретила виконта Ральфа. Он был блондин, мечтательный, меланхоличный, как герой ирландских легенд. Красота у него была чисто женская. Маркиз, наоборот, был брюнет, смуглый, мужественный, высокого роста и обладал силой Геркулеса. Контраст, по всей вероятности, показался баронессе пикантным, и она начала новую интригу, не порвав прежней.
Скоро некоторые неосторожные выходки сэра Ральфа вызвали толки в свете и пробудили ревность маркиза; но он, помня данное обещание, принужден был молчать, так как иначе я должен был убить его, и я боялся, что момент этот близится. Однако он сдерживал себя и, несмотря на муки, которые испытывал, он не искал наперсника, и мой кинжал был вложен в ножны. Но однажды вечером он осмелился сказать баронессе:
- Свет подозревает, и я уверен в том, что виконт Ральф любит вас.
- Я это знаю, - ответила она спокойно. - Он мне сам признался в этом.
Маркиз вздрогнул от бешенства.
- И вы также любите его, не правда ли?
- Ваш вопрос нескромен; я не считаю себя обязанной отвечать вам.
- Хорошо же! - пробормотал вне себя маркиз. - Я или узнаю это, или умру.
Эти неосторожные слова погубили маркиза. На другой день баронесса приказала мне.
- Возьми этот флакон. Сегодня вечером ты выльешь его содержимое в стакан твоего господина. Он страдает бессонницей, а это наркотическое средство поможет ему.
Я понял все и взял флакон. Но я не хотел исполнить приказание, не уверившись предварительно, что в моих руках находится возможность отомстить. Пойти к маркизу и сказать ему: "Послушайте, госпожа Сент-Люс приказала мне отравить вас", - это значило рисковать быть выброшенным за дверь. Маркиз не поверил бы мне, а если бы даже и поверил, то с презрением отказался бы от мести. Самое лучшее было возбудить в нем ревность. Три раза в неделю маркиз находил в полночь отворенной садовую калитку со стороны бульвара Инвалидов. Ему уже накануне всегда было известно, что баронесса ждет его. Маркиз не оказывал мне ни малейшего доверия, а потому я и не мог бы спросить его:
- Барин, вы пойдете сегодня на бульвар Инвалидов?
Но маркиз не знал моего почерка, и во время его отсутствия я написал три следующие строчки и оставил записку в его курильной на кругленьком столике:
"Если господин маркиз пойдет сегодня на бульвар Инвалидов, то, вероятно, застанет там своего знакомого, ирландского дворянина".
Когда маркиз вернулся, он очень удивился, что его тайна открыта. Он позвал меня.
- Кто был здесь? - спросил он.
- Никто, - ответил я.
- Кто же написал это?
И он указал мне на записку. Я с простодушным видом пожал плечами в знак своего неведения. У маркиза слуг было только трое: грум, кухарка и я. Он не захотел расспрашивать остальных и отпустил меня. Но демон ревности пробудился в нем с еще большей силой, чем прежде, а таинственное уведомление показалось ему заслуживающим внимания.
Маркиз оделся и вышел, сказав, что не вернется к обеду.
"Теперь, - подумал я, - я останусь вне всяких подозрений в случае, если с госпожою Сент-Люс в эту ночь случится неприятность".
Так как мне было интересно узнать, что произойдет, то я пошел ночью на бульвар Инвалидов. После долгого ожидания я увидел при свете стоявшего вдали фонаря человека, закутанного в плащ по самый нос, прокрадывавшегося вдоль забора сада.
"Это маркиз", - подумал я.
Это действительно был он; маркиз, не колеблясь, направился к калитке - явное доказательство, что он отлично знал дорогу, спрятался в тени, которую отбрасывал выступ амбразуры, и замер, не подозревая, что я наблюдаю за ним с дерева. Маркиз прождал около часа. Шел дождь, бульвар был пуст. Вдруг вдали раздались уверенные и быстрые шаги, шаги человека, спешившего на любовное свидание; маркиз вздрогнул, и я догадывался, что он держит под плащом длинный и тонкий предмет, напоминающий собою пару шпаг. Почти в то же время дверь, к которой он прислонился, бесшумно открылась, как будто сама собою, под давлением невидимой пружины. Не было никакого сомнения: шаги, слышанные им, были шаги соперника.
Г-н де Р. вошел в сад, сделал три шага влево и очутился на пороге павильона, где баронесса ждала Ральфа. Ночь была темная.
- Ральф… - сказала она чуть слышно, - это вы?
- Нет, сударыня, - сухо ответил маркиз, - это я.
Я слышал, как баронесса вскрикнула от ярости. Между тем сэр Ральф появился в ту минуту на пороге павильона и встретился лицом к лицу с маркизом. Положение баронессы было ужасно, но оно продолжалось недолго.