"Заходим мы летней ночью сорок второго года в один поселок, - рассказывал партизан. - Тихо и мирно. Постучались в окно к хозяйке и говорим, чтобы вышла на улицу. Она, наверно, догадалась, кто кличет, сразу вышла на крыльцо со спящим ребенком на руках. В лицо старается узнать каждого, а потом видит - все трое незнакомые, на ступеньку присела. А дите не считается с тайностью дела - голосок подает… Пока мать дрожащей рукой нашла под кофточкой, чем его забавить, соседки подошли. Минуты через три, глядим, человек двадцать собралось. И тихо так, безо всякого тебе перешептывания, стоят. Горе ко всему приучит…
Ну мы, стало быть, не тянем волынку. Сразу выкладываем зачем пришли.
- Хлебом нам помогите и еще чем сможете, а особливо - соль нам нужна. Без нее совсем исстрадались. Болеют даже.
Глядим - зашевелились, перешептываются, вздыхают потихоньку и опять молчат, и ни одна ни с места.
Может быть, мы не туда пришли? Так не стесняйтесь - сразу скажите. Ноги у нас собственные и без спидометра.
Так что и в другое место сходим, - сказал кто-то из наших сгоряча. Покаялся потом, да сказанного не вернешь.
Первой наша хозяйка начала. Склонилась над ребенком и слезы на его личико роняет. Тут, вижу, и другие тоже: кто платочком, кто подолом слезы вытирает. Один только дидусь седобородый, что за спинами женщин стоял, крепится. Только согнулся и покашливает. Он-то и пояснил нам, почему плачут.
Немецкий комендант Ганс Фирринг с неделю назад от своего начальства новый закон про соль привез. Никто, конечно, тот закон не читал и был ли он написан, - про то не знал. Только начали выдавать рабочим по пятнадцать граммов соли на день. А у которых есть свидетельство, что в его жилах хоть сколь-нибудь течет арийской крови - по тридцать граммов. Ну, кто имел дома какой ни есть запас - обходились. А которые пригнаны немцами из других мест и кормились в столовой, уже на второй день узнали цену нового закона.
Соль выдали на кухню на два дня. Первый день повариха посолила суп и кашу по вкусу, а на второй - завтрак без соли. Подростки ложками в столы барабанят, повариху требуют - соль подавай!.. Та вышла молча, передником слезы вытирает - этим и объяснила все. Притихла детвора, посидела малость, потом черепашьим ходом пошли за чавунку на бурак. До половины дня пололи впроголодь, кое-где даже шутки слышались, а как привезли обед, то тут и началось. Сняли пробу - и не стали есть. Баланда совсем без соли. Так ее целехоньку повариха и увезла на усадьбу. А девушки да мальчики кучками в лесозащитную полосу разбрелись.
Лежат на поле тяпки час-другой, никто из посадки не выходит.
Тут на взмыленной паре комендант с переводчиком прикатил.
- Was sol das bedeuten? - спрашивает он переводчика, - скажи, мол, что случилось?..
Тот окликнул девушек, порасспросил и передал своему шефу:
- Kerne gramm meher! Deutschland haben wenig Salz.
- Unsere Fiirer muss sparen! - залаял комендант.
- Так что, девка, давай работа, - переводил рыжий верзила в немецкой форме без погон. - Герр комендант больше соли дать не может. Наш фюрер должен экономить соль.
- Хай ваш фюрер на себе экономит!.. Сахарку захотел, а соль под зад свой спрятал!.. На наших желудках хочет войну выиграть!.. - шумели девушки.
- Schnell zum Arbeit! Sonst alles werden mit Peitsche bestrafen!… - Сейчас же работа! Иначе каждый девка получать двадцать пять плетка по гола зад, - перегавкивал рыжий.
Девушки притихли, да так ни одна из посадки и не вышла. Тут комендант опять что-то залаял, пистолет вынул и выстрелил наугад в посадку. Там только завизжали, и густой, колючий, словно проволочное заграждение, серебристый лох в секунду скрыл от глаз коменданта разноцветные блузки и косынки.
Укатил комендант, а через час человек двадцать полицаев на вершнях… Только ни в лесопосадке, ни в бараке не нашли. И по домам одни старушки да детишки. А как комендант в бывшем детском саду на десять замков закрылся и на покой отошел, народ, кто откуда, на усадьбу собираться стал. Тут и мы за солью к ним.
Позвали мы с собой пять комсомольцев ихних, сделали что надо и ушли. А утром с полсотни эсэсовцев с собаками на машинах в совхоз примчались. Кого в домах успели захватить, пинками да прикладами на площадку согнали, пулемет навели, два фрица виселицу наспех сколачивают, другие на дверях замки сшибают и все вверх дном в домах… Только не нашли, что хотели. А уезжать ни с чем, видать, охоты нету.
Тут офицер ихний переводчику что-то наказал, а тот к людям:
- Ночью, - говорит, - из склада всю соль закрали… Виновных мы найдем, конечно, только пан офицер надеется, что сами скажете. Кто скажет - десять кило в награду, а вору - вот туда… - и в сторону виселицы рукой махнул.
- Я бачив, как мешки через чердак носили, - вышел тут наш знакомый старик.
У офицера рожа хочет улыбку сделать, да так и не вышло - улыбки-то. От злости дрожит, старика торопит:
- Кто носил?!..
- А кто их знает? Ночью. Темно… Да и не пускали близко. С такими же пулеметами, и автоматы немецкие. Только говорили по-нашему. Стало быть, партизаны, кому же больше… Человек сто было…
От одного слова <партизаны" - оно-то одно и было им без переводчика понятно - висельщики топоры обронили, за автоматы схватились, офицер съежился, по сторонам заоглядывался, пистолет вынул и тут же красную ракету в небо. За минуту всех фрицев будто корова языком слизала.
Ну, а народ с тех пор за водою не только к колодцу, а еще и к бане стал ходить. Там два чана большущие. А вода в них чистая и аж горькая от соли. Даже зимою не замерзала>.
Этот рассказ мне очень пригодился. Значит, если я уйду от соленого водоема, то на каждый день надо примерно двадцать пять граммов соли, а на месяц - семьсот пятьдесят граммов.
Собрав плитчатые валуны с блюдцеобразными выемками, я разложил их у водоема и залил водой. Залил также сколько-нибудь заметные углубления на больших камнях и, кроме того, два корытца из бересты. К вечеру вода испарилась, но слой соли оказался настолько мал, что пришлось повторить разливку несколько раз.
На третий день кристаллы были уже хорошо заметны. Я опять залил углубления и корытца водой, а когда пришел на следующее утро, то нашел плитки и корытца сдвинутыми с места и тщательно вылизанными. Значительная часть налета была слизана и со стенок водоема.
- Ах вы, воришки!.. обругал я косуль и, упрекая себя в оплошности, начал все сначала.
НАПАДЕНИЕ С ВОЗДУХА
Тайга цвела и ликовала, боясь упустить даже минуту долгожданного короткого солнечного лета. Каждый день она встречала новыми цветами, новыми запахами, новым дыханьем. Каждый час, как на выставке платьев, она меняла свои наряды. Еще вчера низинка желтела лютиками и одуванчиками, а сегодня она ласкает глаз ковром голубых лепестков первоцвета, среди которого василек, горит гвоздика и дикий сибирский мак. И кажется, что поляну и марь, редколесье и опушки я увидел впервые только сейчас, что они за одну ночь созданы и усыпаны цветами могучей рукою волшебника-вели-кана. И как-то совсем уж не верится, что все это - цветущее и благоухающее под чистой лазурью неба - и есть та суровая и холодная Сибирь, что несколько месяцев назад единственным и полновластным хозяином здесь был мороз, и поляны покрывались толстым слоем синеватого снега; не верится, что и сейчас под ногами, на глубине полутора метров, черной вечной мерзлотой прячется укрощенная и присмиревшая зима.
Из "дому" я вышел в восемь утра, направляясь к утесам через марь. Чтобы воришки не трогали "соляной промысел", я поставил у водоема чучела, и косули больше не приходили.
Я нес два крючка с лесками, надеясь на удачный улов в озере. Крючки сделал из английских булавок, лески - из нитей строп. Что касается "наживы", то даже для такого малоопытного рыболова, как я, затруднений здесь не могло быть. В илистой наносной почве у мари уйма дождевых червей, в траве прыгают кузнечики, а на цветы садятся всевозможные бабочки.
За марью с цветастыми луговинками потянулись кусты черемухи и уже пылящей белыми пушинками кудреватой ракиты. Вспомнился мой город, где дома и улицы в июне покрываются слоем такого же пуха от "цветущих" тополей. Две недели, кружась в воздухе, пушинки надоедливо лезут в рот, застилают глаза, преследуют горожан в магазинах, в столовых, в автобусах и трамваях; словно назойливые мухи, через форточки врываются в квартиры, теплым снегом покрывают одежду и обувь. Очищая брюки и гимнастерку от пуха, каждый день я вспоминал работников горзеленхоза недобрым словом за такое озеленение улиц и парков. Ведь, кроме женских пылящих тополей, есть мужские, не дающие пуха. Так почему же не выращивать мужские особи этих красивых и неприхотливых растений? Ведь те и другие размножаются черенками. Но здесь, вдали от города, такие же пушинки показались милыми и родными. Они кружились веселым хороводом над зеленым ковром овсяницы, мятлика и щучки, нежно касались желтоглазых цветов сибирской астры, садились на фиолетово-розовые цветы "кукушкиных сапожек", щекотали лицо, плясали перед глазами.