- Да! - раздался звонкий сильный голос. Он показался мне знакомым.
- Полковника Муромцева можно?
Пауза.
- Слушаю! - это уже был мягкий бас Евгения Владимировича. - Да, приходите… Погодите. - И я услышал, как он сказал в сторону: - Во сколько самолет? Ах, черт, жаль! Ну беги. С твоей прытью успеешь! - и снова не так заботливо и сердечно, а деловито в трубку повторил мне: - Приходите.
"Значит, в командировку не едет", - облегченно вздохнул я и понял, как правильно поступил, позвонив не из гостиницы, а из будки телефона-автомата, что неподалеку от дома полковника. Я вышел из телефонной будки. Мимо промелькнула фигура лейтенанта, и, узнав его, я подумал: "Наверное, это он только что отвечал мне по телефону".
Он прошел, и я опять отметил упругость и стремительность его высокой, ловкой фигуры.
Поднялся на третий этаж, позвонил. Открыл мне полковник. В кителе: видно, недавно вернулся со службы. Я был очень огорчен, услышав в прихожей его предупреждение:
- Увы, командировочное предписание в кармане. - Он без энтузиазма похлопал себя по карману кителя. - Позвонить могут с минуты на минуту. Все зависит от обстановки. Но не очень-то огорчайтесь. Пока не позвонили. Немного успеем, а нет - так не обессудьте. Не моя вина.
Я в замешательстве остановился, тупо глядя на бамбуковые удочки, прислоненные к стене, на цветную леску, поплавки, на кованые крючки. Евгений Владимирович сообщил мне, что жена его уехала лечиться, двое сыновей - уже взрослые - живут не с ними. Примет он меня по-холостяцки.
- Мне всегда уютнее в кухне, напротив холодильника, - ответил я.
Он улыбнулся и на столик, покрытый пластиком, сноровисто поставил бутылку коньяка, рюмки, салат, хлеб. Звякнули вилки, ножи. Хлопнула дверца холодильника, и на столике появился пористый сыр, обезжиренная колбаса.
- Может, пройдете в комнаты, посмотрите, - предложил он. - Есть интересные книги…
- А в это время позвонят, и мы начать разговор не успеем.
Он рассмеялся.
- А вы и рады были бы звонку… честно, Евгений Владимирович, рады были бы?
- Честно говоря, да. Какой я рассказчик!..
- Ну, не тяните, Евгений Владимирович, так и на самом деле ни о чем не поговорим. Вернее, я ничего не услышу.
И тут мы оба услышали телефонный звонок.
Левая бровь Муромцева шевельнулась, он поднялся и пошел в коридор, где на узенькой тумбочке стоял телефон. Снимая трубку, полковник провел рукой по красно-белому узкому поплавку.
- Да, слушаю! Нет, нет, вы ошиблись номером! Да нет же, вы ошиблись номером. Наберите правильно! - Он положил трубку и вернулся в кухню, сел за столик, придвинул мне рюмку и взялся за бутылку. Помедлил, достал из кармана телеграмму, развернул ее и…
Он вел рассказ и в прошедшем, и в настоящем времени. Жест как бы предшествовал мысли и сопровождал слово, подчеркивая его, обостряя, лепя образ. Несколько раз он вставал, точно ему так было виднее то, о чем он говорил.
Муромцев умел заглянуть в души своих воспитанников. Будь у меня магнитофон, я слово в слово переписал бы сказанное. Но магнитофонная лента, обогащенная тембром мягкого баса, все равно обеднила бы представление о его лице, фигуре, жестах.
II
Под крылом истребителя накренилось крыло пустыни. Она снова и снова поражала Игоря Иванова… Каждый раз - что-то новое, каждый раз! Сейчас пустыня была похожа на океан с застывшими на миг волнами: Что там вдали? Кустик?.. Как много значит один кустик! Встанет на пути ветра, рассечет его, снизит скорость. Глядишь, и за спиной этого кустика вырастет песчаный холмик. А у таких кустиков цепкие, неутомимые корни. Они приостанавливают движение песков, скрепляют их и побеждают в неравном единоборстве. Нет, это не кустик. Игорь снизился, покачал крыльями человеку в пограничной фуражке с мешком за спиной и палкой в руке. В ответ человек помахал фуражкой…
Истребитель промчался над полями хлопчатника, над чинарами, над двумя мальчуганами.
Проносясь над этими крохотными фигурками, не предполагал старший лейтенант Иванов, какое заметное место в его судьбе, главное - в судьбе его сестры Наташи, займет один из этих ребятишек.
Истребитель растаял в небе…
Туркменское небо выцвело от зноя. Печет и в тени. Дышать нечем. Вот-вот задует "афганец". Что-то угрюмое в этом ветре. Начинается он - и кончается мир между друзьями: "афганец", говорят, действует на желчный пузырь. Из искорки недомолвок раздувает он пожарища споров, обид.
Будто моля природу повременить с ветром, поникли хлопковые кусты. Вблизи города чинары изнеможденно опустили запыленные листья и пытаются дотянуться до арыка. А там, в тени кустов тутовника, два малыша. До них из-за дувала доносится запах роз. Хорошо опустить ноги в прохладную воду, посмотреть, как в ней дробятся, вспрыгивают и расплываются курносые лица. Если совсем наклониться к воде, увидишь свои голубые глаза и черные плутоватые - своего приятеля. О дружбе напевает арык. О дружбе шепчутся с ветром розы и листья. О дружбе защелкали в ветвях птицы, но смолкли - то ли от жары, то ли от предчувствия "афганца", то ли от того, что черноглазый совсем низко наклонился к воде, ударил кулаком по отражению голубоглазого и ни с того ни с сего, солидно, подражая взрослым, назидательно изрек:
- Когда в семье нет отца, не будет человека. Так мама говорит. А будет беспризорник… вроде тебя.
Голубоглазый ровесник, одетый чище и опрятней своего обидчика, застегнул на одну пуговицу ситцевую рубашку, прищурился. И тогда словно бы прищурились и все многочисленные веснушки на его задорно вздернутом носу.
- Беспризорник?! - Что-то дрогнуло, надорвалось в его тонком голосе: - Почему это "вроде меня"? Почему я беспризорник? Почему?!
- Потому что, - и обеими ногами обидчик разбил свое отражение, - потому что у тебя отца нет! - И тут же оказался на ногах, разумно предполагая, что, может быть, стоя избежит затрещины.
- Врешь! - Голубоглазый вскочил на ноги. - Врешь! - Он сжал кулаки: - Врешь, Санька! Есть! Есть! Он… он на войне задержался. Он придет! - Мальчик наступал. Санька попятился, попятился, повернулся, и пятки его замелькали…
- Беспризорник! Беспризорник! Беспризорник! - кричал он, убегая, тем громче, чем надежнее расстояние отделяло его от расплаты. Наконец остановился у глинобитного забора - дувала, показал мокрый, блестящий кулак. - Война давно кончилась! Пять лет назад. А ты беспризорник! - И Санька исчез за утлом высокого дувала.
Мальчик сел на край арыка, нахмурился. Взял тапочки, ударил друг о дружку, посмотрел, как рассеялась пыль, положил тапочки и опустил ноги в воду. Но прохлады уже не чувствовал. Он хотел еще раз крикнуть: "Отец придет!" Но кто бы его услышал? Невеселые думы овладели им, но он сидел прямо, на лице его еще горел вызов. Он был поглощен своим внутренним спором, в мечтах дубасил обидчика и не услышал, когда плечистый человек в фуражке пограничника, в брезентовой куртке поверх гимнастерки, с мешком из белой грубой бязи подошел к нему и опустил бережно мешок на траву в тени.
Незнакомец остановился потому, что ему о чем-то напомнили эти прямые, худенькие детские плечи, эта посадка головы, воинственно обращенная куда-то вдаль. И он явственно уловил тяжкий, недетский вздох. Видно, мальчик слезам не дал вырваться, а вздох удержать не смог.
Боясь вспугнуть детские мысли, негромко и осторожно окликнул, поправляя фуражку:
- Сынок!..
Будто пружиной подброшенный, мальчик мгновенно оказался на ногах лицом к лицу с незнакомцем. Голубые глаза расширились от счастья, он хотел кинуться к тому, кто первый раз в его жизни произнес? "Сынок". Но, услышав зловещее шипение, доносившееся из мешка, еще не придя в себя от радостной надежды, он в страхе отступил.
Глаза мальчика скользнули по галифе, по кирзовым сапогам и замерли на ворочающемся подле ног незнакомца шипящем бязевом мешке. Лицо мальчика побледнело, заикаясь, он прошептал:
- Эт-то з-змеи?.. Да?
- Да! Кобры! - отозвался взрослый, стараясь успокоить его. - Не бойся. Они оттуда не выберутся. - Он смотрел на его лицо, на родимое овальное черное пятно под скулой, на упрямый подбородок, но особенно - на глаза. Они потемнели от испуга, расширились: мешок оттопыривался то в одну сторону, то в другую. Кобры выискивали непрочное место, силились разорвать ткань и кинуться на того, кто бросил их в эту белую бязевую темницу.
- Как тебя зовут?
- Павлик, - ответил мальчик, не сводя глаз с выворачивающегося мешка. - Кобры…
- Ты из детдома?
Мальчик наконец оторвал взгляд и посмотрел в черные глаза взрослого: от них веяло добротой. Взрослый спросил:
- А Людмила Константиновна где?
- В городе. - Павлик не удивился, откуда этот плечистый пограничник в фуражке знает Людмилу Константиновну. Он с еще большей надеждой ждал слова "сынок". Не мог же он ослышаться!
Незнакомец достал из кармана куртки золотистую, как большая капля солнца, ароматную грушу, вложил ее в руки Павлику, снял его тюбетейку, провел ласковой сильной рукой по стриженой голове мальчика, аккуратно надел ему тюбетейку, кивнул. Поднял мешок и направился к зарослям кустарника.
Павлик шагнул за ним, хотел остановить, но удержался. Он все ждал - его позовут. Но незнакомец не обернулся. Ребенком овладела жестокая обида. Стон острой боли потряс Павлика, и он в отчаянии бросился на траву. Груша скатилась в арык. Обхватив голову руками, Павлик лежал с закрытыми глазами. Его губы изредка выдавливали одно и то же слово - "сынок".