- А чего… Сговорчивей делаются, - маленькие, стального цвета глазки Гончарова недобро блеснули. - На, кажу, подержи.
Все трое загоготали. Гончаров - вертлявый, на голову ниже Григория, но плотный, широкоплечий, - толкнул дружка плечом, и Григорий едва устоял на ногах.
- Ну, сила у тебя бычиная, Марко, - сказал он.
- Бабы не жалуются, - усмехнулся Гончаров.
Михаил подъехал к дому отца вместе с Лыковым. Трофим видел, как остановилась у порога подвода, как старший сын, а с ним еще один красноармеец постояли у плетня, покурили, настороженно поглядывая на притихшие окна дома, потом решительно зазвякали щеколдой в сенцах.
- Входи, открыто! - гаркнул Трофим; он сидел на лавке в белых шерстяных носках, в поддевке, мял сильными пальцами широкую, грабаркой, бороду. Евдокия немо застыла у печи - как сунула кочергу в жаром пышащий зев, так и стояла мертвенно-бледная, вздрагивая всем худеньким слабым телом.
- Здравствуйте, отец, здравствуй, мамо, - поклонился Михаил, а за ним и Лыков.
- Ну здоров, здоров! - насмешливо и зорко тянул Назарук-старший, не меняя позы. - С чем в родный дом явился? Что за гостя привел?
- Да ты, мабуть, догадался уже, - ровно, в тон отцу, сказал Михаил. - Продразверстка. Хлеб городу нужен, власти нашей Советской.
- Хлеб, говоришь… - снова протянул Назарук-старший иронично, спокойно, а потом вдруг вскочил, подбежал к Михаилу, в самое его лицо сунул кукиш.
- А вот это бачив? А?
- Ты поосторожней, отец, - выдвинулся было из-за плеча Михаила Лыков, но Михаил остановил его.
- Погоди, Лыков. Батя на испуг берет, не видишь разве? Попужает да и перестанет.
- Ха-а… - осклабился Назарук-старший. - И не думаю пугать. Предупреждаю, Мишка: из дома ничего не тронь! Где хошь скреби, а дома…
- Трофим! - тоненько вскрикнула от печи Евдокия. - Да там у нас с прошлого года два мешка овса осталось, может…
- Цыц, стерва! - рявкнул на нее Назарук-старший. - Не твоего ума это дело! Горшки вон считай!..
- Где яма, отец? За гумном? - спросил жестко Михаил.
- А нету ниякой ямы, ясно?! Хоть все тут перекопай!
- И перекопаем!
- Бать, да ты чего это? - снова шагнул вперед Лыков. - Михаил - командир наш, неудобно… Надо бы по-людски, а ты… Понимать надо.
- Нету у меня ничего, поняв? - Трофим поднял на красноармейца тяжелый взгляд. - Иди, откуда пришел.
- Хорошо, сами найдем, - мотнул головой Михаил и повернулся к двери. - Пошли, Лыков. Сыщется. Я знаю где.
Они вышли, а вслед за ними вышел из дома и Назарук-старший. Торопливо, не оглядываясь, зашагал он в центр Старой Калитвы, к площади, куда мало-помалу стекался народ. Откуда-то из проулка сунулся ему под ноги слободской дурачок Ивашка - двадцатилетний, в прыщах детина скакал на прутике, другим прутом подгонял "коня", вскрикивал радостно: "Но-о…" Трофим остановил его.
- Чего без дела носишься туда-сюда? На колокольне хочешь позвонить?
- Поп лается, Трофим, - заулыбался Ивашка. - Ухи, грит, оборву за баловство.
- Скажи, я велел. Поняв? И шибче звони, чтоб далеко было слыхать. Погоняй своего скакуна.
- Но-о! - радостно заигогокал Ивашка. - Трогай!
Когда Трофим Назарук пришел на площадь, она уже была полна народу. Бабы, мужики, девки окружили одну из бричек, на которой стоял председатель волисполкома Сакардин и выкрикивал в толпу:
- Граждане слобожане! - Тонкий, не привыкший к речам голос Сакардина срывался от волнения. - Зря вы тут посбирались и разводите волнение. Продотряду дано задание, никуда от него не денешься. Они тоже люди подчиненные. И я как представитель Советской власти…
- Грабиловка это, а не власть! - перебил Сакардина крепкий мужской голос. - Неделю назад были.
- А что поделаешь, граждане слобожане?! - Сакардин, запахиваясь в шинель, поворачивался то к одним, то к другим слушателям. - Надо быть сознательными, иначе…
- Сам и отдавай, а у нас нету, - вроде незлобиво, больше с усмешкой тянул все тот же мужской голос.
Острым глазом Трофим Назарук нашел нужных ему людей: кучкой, чуть в стороне стояли Григорий, Марко Гончаров, с ними Сашка Конотопцев (этот месяц как дома, тоже наслужился в Красной Армии), лавочник Алексей Фролыч. Стал пробираться к ним, мощными плечами раздвигая мужиков и баб, ронял нетерпеливое, властное: "Дай дорогу!.. Дай дорогу!.."
ГЛАВА ВТОРАЯ
Егор Клушин со своим напарником, молчаливым парнем, появившимся в отряде дней десять назад, подъехали к дому Кунахова, долго стучали в крепкие дубовые ворота, но никто их, видно, открывать не собирался. Тогда Клушин перемахнул через забор, и тут же на красноармейца набросился черный, гибкий телом кобель. Клушин, недолго думая, положил кобеля выстрелом из винтовки, распахнул ворота, велел напарнику:
- Заезжай!
Тот зачмокал на кобылу, задергал вожжами; подвода вкатилась во двор Проньки Кунахова, который выскочил из хаты, заорал дурным голосом на красноармейцев, а те и ухом не повели. Клушин прикладом винтовки сбил с амбара замок, стал, краснея от натуги, вытаскивать тяжелые мешки с зерном на свет божий, а его напарник ловко подхватывал их, кидал в телегу.
Выбежала во двор и хозяйка, дородная, громкоголосая, стала хватать красноармейцев за руки:
- Та шо ж вы робытэ, хлопци?! Як же нам самим зимовать? У нас же диты!
- А в городе что - не дети? - не прекращая работы, сказал веское Клушин, и рябоватое его вспотевшее лицо ожесточилось. - Ты глянь какая! И хлеб не весь заберем, оставим, не помрешь. А корову одну уведем, хватит с вас и другой.
- Пронька! Та шо ты стоишь як чурбан?! - заголосила в отчаянии Кунахова. - Уже и корову наладили свести.
Кунахов матюкнулся, бросился со двора, а через несколько минут вернулся со свояком, Евсеем - длинноруким, огненно-рыжим мужиком. Оба они, Кунахов и Евсей, были с вилами в руках. Евсей с ходу всадил тускло блестевшие зубья в живот Клушину; тот, охнув, выронил мешок, грузно осел на землю. Напарник Клушина скакнул было к винтовке, она стояла прислоненная к телеге, но Кунахов опередил парня, ткнул его в плечо. Парень заверещал по-заячьи, что было силы пустился прочь со двора, на огороды, но споткнулся, упал. Кунахов со свояком набросились на красноармейца.
- Не шастай по чужим слободам… Не бери горбом нажитое… - приговаривал Кунахов, орудуя вилами, а Евсей молча и деловито сопел, выполнял смертную работу расчетливо, споро…
Взбудораженная выстрелами, криками, церковным, ожившим вдруг колоколом, Старая Калитва стекалась на площадь. Колокол гудел хрипло, надтреснуто, покрывая все иные звуки: испуганное фырканье лошадей, людские крики и матерщину, лай собак, чей-то пьяный хохот. На площади перед церковью шевелилась огромная, пестро одетая толпа, плотным угрожающим кольцом охватив растерянных, вскинувших было винтовки красноармейцев и стоящих на бричке Сакардина с Михаилом Назаруком. Михаил поднял руку, долго держал ее над головой в надежде, что толпа утихнет, ему дадут говорить, но по-прежнему бухал над головой колокол, гомонили сотни голосов. Тогда Михаил выхватил наган - резко, нетерпеливо треснули в сыром плотном воздухе два выстрела. Завизжали, зажав уши, две разодетые молодайки, стоявшие неподалеку от брички; лениво сплевывающий подсолнечную шелуху Марко Гончаров стал успокаивать их:
- Да он холостыми… Вот если я свою штуку достану… - И Марко, отвернув полу ватника, показал молодайкам тупое дуло винтовочного обреза. Ухмыльнулся:
- На, Маруська, подержи.
Молодайки в ужасе пооткрывали рты, а Марко, довольный произведенным эффектом, завернул похабщину, стал перед самой бричкой, снизу вверх глядя на Михаила.
Колокол смолк, как подавился. Притихли и старокалитвяне. Красноармейцы в длинных, замызганных осенней грязью шинелях, в буденовках с красными звездами поопускали винтовки, прятали покрасневшие от холода руки в рукава, пританцовывали - садился на плечи, на крупы вздрагивающих лошадей снег.
- Граждане слобожане! - снова выкрикнул Михаил, и теперь его слышали все. - Кто-то у вас тут мутит народ. Продразверстку все одно выполнять придется, а кто будет супротивничать и мешать - заарестуем, потому как это политическое дело. А в арестантской, сами соображайте, сидеть удовольствия мало. Так шо отправляйтесь по хатам и укажите нашим хлопцам, куда поховали хлеб, бо возьмем его силой. А за сопротивление властям…
- Нету хлеба, черт косопузый! - зло выкрикнула растрепанная пухлая тетка, подтыкающая в пестрый, с бахромой, платок пряди смоляных волос. - Давеча отряд пришел - выгреб, теперь ты объявился… У нас что тут - бездонная бочка, да?
- Убирайся-а…
- Не для того Советскую власть устанавливали, штоб силком у крестьянина хлеб отымать, нету таких правов!
- Это они сами, продотрядовцы, такие порядки завели. Неохота ж по другим слободам шастать по грязе́, вот и давай с нас два лыка драть.
- В шею его, мужики! Чего рты пораззявили?!
- Ткни его вилами в зад, кум. Штоб знал, как в свою слободу голодранцев водить.
- Повадится волк в стадо, всех овец порежет… Не дадим более хлеба! Нету!
- А ты, Гришка, чего на братца своего зенки таращишь? По сусалам бы заехал разок-другой. А то ишь стоит, красную гадину заслухався.
Григорий Назарук, к которому были обращены эти слова, сплюнул прилипшую к губам цигарку.
- А нехай трепется, - не оборачиваясь сказал он. - Дюже интересно слухать.
- Ты, Гришка, лучше бы молчал и мордой своей тут не маячил, - с сердцем сказал брату Михаил. - За дезертирство ответишь по закону.