Клушин послушно мотнул головой, стряхнул с полы дымящиеся крохи табака, и Лыков, заместитель командира, удовлетворился этим. Сам он курил аккуратно, самокрутка в его больших, красных от холода руках тлела спокойно, табак не сыпался. Пара гнедых рослых лошадей бричку тянула резво, задавала ход всему отряду - Старая Калитва приближалась быстро.
Лыков, докурив самокрутку, бросил ее под колеса, сказал сочувственно и тревожно:
- Вой твои земляки подымут, Михаил. Считай, неделю назад были.
Назарук, у которого дернулся от этих слов побагровевший на холоде шрам, уронил короткое:
- Ничего, у кулачья хлеба много припрятано. Нехай поделятся с Советской властью. - Помолчал, прибавил жестко: - А в случай чего - заставим, - и похлопал по кобуре нагана.
- Да так-то оно та-ак, - протянул неопределенное Лыков; повернулся в сторону слободы, смотрел.
На пригорке лошади заметно сбавили ход, и Лыков взялся за кнут, стеганул раз-другой пристяжного:
- Но-о, дармоед! Все б тебе полегше. Тяни давай!
Подводы разорвавшейся цепочкой вползли на бугор, миновали церковь, в разбитой колокольне которой гудел ветер и жалобно позвякивал уцелевший небольшой колокол, покатили по Старой Калитве. На подводы тут же набросились слободские собаки, поднялся неистовый злобный лай; из домов кое-где повыскакивали любопытные, сбежалась ребятня. Дед Сетряков, рубивший во дворе хворост, бросил топор, из-за плетня глядел на продотряд; когда бричка Назарука поравнялась с его домом, Сетряков крикнул визгливо:
- Мишка! Опять, что ль, по сусекам скрести собираисси?
- Значит, собираюсь, - мрачно сказал в ответ Михаил и с сердцем пнул рыжего здоровенного пса, беснующегося у самых его ног. Пес отскочил, а в следующее мгновение набросился на другую подводу.
У дома с самодельной табличкой "Волостной исполком" продотряд остановился. Красноармейцы, довольные, поспрыгивали с телег и бричек, разминались, хлопали друг друга по спинам и плечам. Подводы тотчас окружили - бедно одетая детвора, бабы, мужики. Поспешно приковылял и дед Сетряков - в подпоясанном веревкой кожушке, в стоптанных черных валенках, с клюкой в руке. Пробился к самому крыльцу волисполкома, на котором стояли и негромко разговаривали Назарук с Митькой Сакардиным, председателем, сбил набок треух, навострил голубые, выцветшие от старости глаза.
- Начнем с зажиточных, - говорил Михаил, спокойно поглядывая на толпу. - С отца моего, с Кунаховых…
- К батьке… сам, что ли, пойдешь, Михаил? - спросил Сакардин, щуплый невысокий мужичок в солдатской куцей шинели, и зябко отчего-то повел плечами.
- Могу и сам. А что? - спросил Назарук.
- Ды так… - Сакардин увел взгляд. - Ндрав у Трофима Кузьмича известный. Не обрадуется тебе. Хоть ты и сын ему.
- Ну, тут родство ни при чем. Советской власти хлеб нужен.
Михаил повернулся к красноармейцам, зычно крикнул с крыльца:
- Матвеев! Вы с того вон конца начинайте. А ты, Егор, на Ключку паняй. Пацана какого-нибудь возьми, покажет Кунаховых. И лавочник там же, Алексей Фролыч. Лавочника как следует потрясите.
- Мишка! Гусей дразнишь! - погрозил клюкой дед Сетряков. - У лавочника прошлый раз все подчистую выгребли. Обидится.
- Нехай обижается, - Михаил досадливо махнул рукой, сошел с крыльца; улыбнулся Сетрякову: - Ты, дед, чего это: у кулаков заступником, что ли? Мордовали они тебя, мордовали до революции… Сам-то разверстку приготовил?
- А як же! - Дед сплюнул себе под ноги. - Спав и думав: чого б для твоего продотряду сгондобить? То ли возок овсу, то ли пашанички.
Стоявшие рядом с Сетряковым бабы сдержанно засмеялись.
- Миша, да шо ж вы, правда что, вдругорядь до нас явились? - сказала одна из баб, горестно качая головой. - Поотдавали ж все, что було. А вы опять… Чи других сел нема? И Новая вон Калитва, и Гороховка, и Дерезовка…
- Были уже везде, Дарья, - ответил Назарук строго, начальственным тоном. - И везде понимают, что без хлеба Советской власти конец. А как до дому, в Старую Калитву, явишься, так и начинается… Все одинаковы! Разговор окончен.
- Вот батька своего и тряси! - зло выкрикнул кто-то из толпы.
Михаил молча, ссутулившись, пошел к бричке.
- Хоть по цибарке зерна дайте, бабы! - повернулся он в следующую минуту, и смуглое его худое лицо исказилось болью. Михаил сжал кулак, потряс им: - В городах люди мрут! Есть детям нечего! А вы… Дерезовка!.. Голодней и деревни-то не найдешь округ. А все одно - не с пустыми телегами уехали… Расходись по домам! И ты, дед. Хватит тут воду мутить. Ишь, агитатор.
- Дык мы… Как все, так и я, - смутился Сетряков, оглядываясь, ища поддержки у слобожан. - А цибарку… что ж, можно и найтить. Скажу Матрене, нехай скребет…
- Вот и иди, - уже с брички кивнул Михаил. - Подъедем к тебе, жди. Но-о… - дернул он вожжи, и кони рванули с места, понесли Михаила к родному дому.
Трофим Назарук, отец Михаила, черным злым медведем сидел у окна просторной и теплой горницы, глядел в окно. Прибегал только что соседский малец, Васятка, выкрикнул тревожное: мол, продотрядовцы явились, дядько Трофим, в волисполкоме зараз, совещаются. И Михаил ваш там, за командира.
Назарук-старший помрачнел, велел Васятке сгонять за Кунаховым и за хлопцами, Марком Гончаровым да Гришкой, нехай с братцем побалакает при нужде. Глядишь, и образумится Мишка-то. Мало ему, всю Калитву под метлу, считай, выгреб, и опять заявился. Вот шакал! Ну, погодь…
Трофим кинулся было одеваться, теплый и тяжелый кожух накинул уже на плечи, железную занозу в рукав сунул; потом передумал, остыл. Чего это он мотаться по слободе будет? Мишка, не иначе, домой явится, тут и побалакать можно…
Евдокия, наблюдая за ним от печи, скрестила руки:
- Трофим! Чого надумав? Бог с тобою! Родный же сынок, а ты, бачь, занозу!
- Цыц, дура! - прикрикнул на жену Назарук и замахнулся на нее пудовым кулаком. - Дворовой сучке он сынок, а не мне. Ишь!..
Евдокия, и без того маленькая, сухонькая, вжалась в угол у печи, закрыла голову вздрагивающими от страха руками. Нога ее неловко оступилась, загремели ухваты, заслонка.
Назарук-старший грозно расхаживал по горнице, половицы под его ногами постанывали.
- Вот выродок на мою голову взявся! Хлеб ему давай, а! А ты его сеял, ты его молотил?! Пр-роучить мерзавца, шоб другим неповадно було шастать тут!..
Побегав по горнице, Трофим тяжко плюхнулся на лавку, сидел сейчас темнее тучи за буграми, над Доном, вглядывался - не видать ли продотрядовцев? За хлеб свой он не волновался, тот был спрятан надежно, за гумном, но Мишка, паразит, может и сыскать - знает же, где у батька потайные места! Неужто явится? Ну нехай, нехай. Мешок зерна, черт с ним, можно и дать, а на большее, выродок, не рассчитывай… Ох, Мишка, несдобровать тебе, если нос на гумно сунешь!..
Подводы на улице не появлялись, и Трофим малость успокоился - может, и пронесет бог? Не совсем же он, сынок, из ума выжил?! Разверстка разверсткой, а о батьке с матерью тож надо подумать. Хотя, конечно, хлеба у него не на одну зиму припрятано, но родная кровь в Мишке заговорить должна…
Стукнули в другое окно, не с улицы, и Трофим кинулся к нему, увидел Гришку, второго своего сына; с ним были Марко́ Гончаров, с полгода уже как дезертировавший из Красной Армии, и Кунахов Пронька, шмыгающий красным от вечно пьяной и разгульной жизни носом.
Назарук-старший кинул на голову серую барашковую папаху, на ходу надел кожух, вышел степенно на крыльцо.
- Ну? - спросил он властно подошедших к нему мужиков. - Чего там?
- Да гребут же, Трофим! - жалостливо выкрикнул Кунахов. - Явились до мэнэ… - он пьяненько всхлипнул, - шестеро, або семеро, з винтовками…
- Да чого ты брешешь, Пронька! - укоризненно и весело ухмыляясь, сказал Гончаров, поддергивая, видно, сползающие штаны. - Их всего двое!
- Тьфу-у… - выразительно сплюнул Назарук-старший. - И ты слюни распустыв? Да шо у тэбэ - вил нема? А, Пронька?
У плюгавенького, мокрогубого Кунахова сам собою открылся рот.
- Да як же это, Трофим Кузьмич? Вилами-то, га? Власть же… Красноармейцы.
- Бандиты это, а не красноармейцы, - наседал Назарук. - Раз - были? Были. Отдав зерно? Отдав. Ну ще отдавай, раз у тэбэ его богато. Так, хлопци?
Григорий Назарук, лицом похожий на отца, а фигурой - тощий, какой-то весь ломаный, из углов, и Гончаров, согласно хлопающий белыми, точно в муке, ресницами, дружно захохотали.
- Та-ак, як иначе?! Мы б тоже натянули шинели да пошли грабить… Га-га-га…
- У них оружие есть? - спросил Назарук-старший Кунахова.
- А? - испуганно переспросил тот.
- Винтовки, кажу, есть у продотрядовцев?
- Есть, а як же, Трофим Кузьмич. Поклалы их у дверей, а сами мешки тягают.
- Ну так иди помогай им. Чого стоишь, халяву раззявив?
Марко Гончаров с Григорием снова захохотали, а Кунахов стал отступать от них - задом, задом, и все кивал, кивал поношенной шапчонкой:
- Ага. Ото ж… Пока мы тут лясы точим, а там, мабуть, и клуня уже пуста… Ха! А я-то, дурак… Власть же…
Так, задом, Пронька Кунахов и выкатился со двора, бросился напрямки, через стылые белые огороды, к своему дому.
- Вы, хлопци, покличьте-ка мужиков на площадь, - сказал Назарук-старший. - Да нехай цацки прихватят, сгодятся, думаю.
- Это мы зараз, бать, - обрадованно подхватил Григорий. - Мы уж и сами думали…
- А моя так завсегда со мной. - Марко Гончаров хвастливо откинул полу серого, сшитого из шинели ватника - из-за поясного ремня торчала рукоять обреза.
- И до баб с этой игрушкой шастаешь? - ухмыльнулся Трофим.