Он приходит. На его рябом лице написано презрение. Почему? Я вручаю ему документы и прошу справиться обо мне на разведывательном пункте. Короткий телефонный разговор. Через несколько минут я удостоверен. Плохо быть верблюдом даже в том случае, если пролез сквозь игольное ушко. Горб рос. На каждом шагу стерегла опасность. Увы! Она меня ждала не на границе. И эта опасность не пришла, а рухнула, как падает потолок. И тогда подо мной затряслась земля…
Ну, что говорить! Вечером - я в Петрограде, на другой день, в 9 часов - в штабе. Не настораживайтесь: пустяки. Пришел, вызвал Леонтьева. Мы смотрим друг на друга. Я передаю ему тонкую шелковую бумагу и вынимаю из кармана тулупа детские башмачки.
- Видите, все выполнено.
Идем к комиссару. О Перкияйнене меня даже не спрашивают. Разве я мог без Перкияйнена принести такие сведения? Комиссар этого не допускает. О, наивность! Разговор короток:
- Вот вам новое задание. Вот деньги. Распишитесь! Документы целы? Отлично!
Я опять получаю 9000 финских и 1000 думских. Леонтьев объявляет:
- Можете отдыхать три дня.
Я выхожу на улицу. Невский пуст. Я иду на Сергиевскую. Меня встречает все тот же Феофилакт Алексеевич: та же борода и роговые очки. Он выслушивает меня:
- Да! Да! Да! Так! Так! Дальше. Дальше. Ага!
- Когда я получу сведения о Кронштадте, дредноутах и гарнизонах?
- Через неделю.
- Невозможно.
- Почему?
- Через три дня я должен выехать.
- Получите через три дня. Все-таки наведайтесь утром послезавтра.
Итак, сделано все. Как скоро! И вот тут-то случилось… Как бы вам это сказать?..
- Говорите откровенно.
Я наполнил рюмки ликером. Михаил Иванович встал и нервно заходил по комнате, потом круто повернулся:
- Ну, говорить, так говорить все! Я пошел к ней…
- К Марии Диаман?
- Может быть. Словом, к ней. Стучу. Широко и смело распахивается дверь: на пороге - она. Вы ее не любили, но ее можно или любить, или ненавидеть.
- А вы… любили?
- Может быть… Никогда еще она не была так прекрасна в этой изящной тонкости черт - это египетское лицо под иссиня-черным каскадом разбившихся волос. Я наклоняюсь к ее нежной руке, я чувствую воздушную легкость ее нежных пальцев. О, если бы в эту минуту она спела бы хоть одну фразу! Услышать этот голос великолепной певицы! Но - выдержка! Самообладание, Михаил Иванович, самообладание. Я спрашиваю:
- Полковник дома?
"Полковник" - это летчик Варташевский. С улыбкой розовых уст она откидывает назад милую гордую голову.
- Сейчас придет.
Она берет меня под руку, мы входим в маленькую гостиную, она садится на темно-синий диван, я становлюсь у окна и бесцельно, бессмысленно смотрю на улицу. Присутствие этой женщины меня волнует. Она что-то меня спрашивает, и я ей отвечаю тоже что-то, потому что я сам с головы до ног, весь - готовый ответ на самый страшный вопрос, какой только может быть в человеческой жизни.
Но - вот: входит Варташевский. Мы перекидываемся незначительными словами.
Что случилось? Почему он не смотрит мне в глаза? Ведь мы были так близки. Может быть, недоволен? Ревнует? Невозможно: ему - ревновать меня!.. В чем же дело? В это время я слышу звонок. Мария Диаман открывает сама. В передней происходит разговор вполголоса. Я настораживаюсь: произнесено мое имя.
В гостиную входит человек. В раскачивающейся походке я угадываю: это - матрос. Он в новом штатском костюме, у него неумело повязан безвкусный галстух цвета клюквенного киселя с молоком. Человек протягивает мне большую массивную руку с короткими красными пальцами. Шепотом спрашивает:
- Вы - товарищ Брыкин?
- Я.
Я быстро оглядываю пакет. Даже для неопытного человека ясно, что это - грубая подделка.
С замиранием сердца я задаю вопрос:
- С Петербургской стороны?..
Он смотрит мне в глаза, желая уловить произведенное впечатление. И сразу бухает:
- От Трунова и Данилова…
Шепотом прибавляет:
- Они тоже ходят туда и назад. Очень желают вас видеть. Когда будете?
Тогда, собрав последние остатки воли и сил, я громко чеканю слова:
- Никакого Трунова и никакого Данилова я не знал и не знаю до сих пор.
- Ну, раз не знаете, тогда что же делать… Очень жаль.
Переодетый матрос уходит. Ясно: я - в сетях. Меня выследили. Сомнений нет. Но надо сейчас же решить: была ли слежка за мной, когда я шел к Феофилакту Алексеевичу, или нет? Очевидно, была. Надо скорее решаться!
Молнией прорезывает мозг толкающая мысль:
- Бежать!
Я быстро целую руку Марии Диаман. Она отводит глаза в сторону. Варташевского в комнате нет. В эту минуту я слышу под окном шум подъехавшего автомобиля.
- Спасусь или погибну?
IX. На грани гибели
Эти часы, эти события проносятся, как один быстрый миг. Я бросаюсь из комнаты. Но Мария Диаман раскинула свои прелестные руки:
- Не волнуйтесь, ради Бога! - говорит она.
Эти расставленные руки, как преграды. На минуту она меня задерживает.
- Что вы делаете! Пустите!
Я распахиваю дверь и тотчас же ее закрываю за собой.
Куда? Как скрыться? Где мой приют? Спускаться вниз или бежать наверх?
Сейчас я нахожусь на черной лестнице. И она и площадка пусты. Конечно, не вниз!.. Это значило бы броситься прямо в объятия чекистов.
Я устремляюсь наверх. О ужас, о удивление! Мне навстречу бежит человек. Он или не он? Неужели это - Феофилакт Алексеевич? Каким образом? И почему он совсем не похож на себя? Без роговых очков, борода сбрита и, обычно спокойный, он каждым движением выдает свою нервность.
- Здравствуйте!
- Здравствуйте! Каким образом вы оказались здесь?
- Нас выследили. Бежим наверх! Надо скрыться.
Я с силой дергаю за ручку звонка. Мне отворяют. Это - квартира генерала Анисимова, моего хорошего знакомого. Вместе с Феофилактом Алексеевичем мы пробегаем кухню, я тотчас же щелкаю ключом. Потом мы минуем одну, другую, третью комнаты, идем через спальню, столовую, гостиную, кабинет и повсюду за собой я замыкаю ходы, я запираю двери.
- Фу! О, Господи!
Чрез переднюю мы выскакиваем на парадную лестницу, мы скатываемся вниз. В большое стеклянное окно, выходящее на улицу, я вижу приставленного часового. Все кончено!.. Я влетаю к швейцару.
- Вы должны нас спасти! Где хотите, но - спрячьте.
Швейцар отмахивается руками:
- Не могу, не смею, разве возможно? Вы сами понимаете… Уходите!
Разговаривать не о чем, все ясно: швейцар не поможет. Бог с ним! Но - о, счастье - из швейцарской несколько крутых ступенек ведут неизвестно куда. Не все ли равно? Мы сбегаем по ним вниз, в подвальное помещение. Мое обоняние сразу ловит смесь запахов: мыла, сырого белья, грязи и плесени. Мы - в прачечной. В первой комнате у окна стоит женщина с ребенком. Она встревоженно смотрит в нашу сторону. Мы ее испугали. Я обращаюсь к ней:
- Спасите! За нами погоня. Укройте, где попало.
Голубые, добрые глаза растерянно оглядывают нас, Кричит ребенок. Одним легким движением головы она указываете на следующую комнату. Мы прыгаем туда. Это - полутемная конура. Мой глаз безошибочно определяет место, где мы сейчас спрячемся. Дверь открывается сюда, в комнату, и за ней - большая впадина в стене. Здесь когда-то находились трубы парового отопления. Мы вбиваемся в это углубление, мы затаиваем дыхание. Быстро, нервно и отчетливо стучит сердце. Прежде всего надо успокоиться. Тише, тише!
Но - что это такое? Я слышу возбужденные голоса. Они приближаются. Я безошибочно рассчитываю:
- Это они - в швейцарской. Так. Ну, конечно, швейцар отмахивается и отнекивается. Совершенно верно… Теперь они бегут сюда. Пять ступенек. Сейчас хлопнет дверь. Вот уже они рядом. Так и есть. Почему они так кричат? Пугают… или напуганы сами?
- Проходил тут человек? А может быть, и двое? Ну, отвечай! Все равно не укроешь! Отыщем на дне морском. Не игла, не потеряется.
В воздухе повисает злое, тяжелое ругательство. Я слышу, как они быстро отодвигают стол, комод, как падает корыто. Ребенок кричит душу раздирающим голосом. Хоть пожалели бы маленького! Черт знает, что такое! Какое мне дело до этого маленького? И почему его надо жалеть, а - меня нет? А впрочем, о чем я думаю?
Вдруг со страшным треском, шумом, громом распахивается дверь. Теперь они здесь. Две пары ног топчутся прямо перед моими глазами. Чекисты говорят:
- Да что же он провалился, что ли? Странное дело… Был в квартире Варташевского. Это уж как пить дать. Куда же делся?
Другой высказывает догадку:
- Может быть, выпрыгнул в окно.
- Не может быть. Все целы.
Малейший шорох, неосторожное дыхание, одно единственное движение руки или ноги - и все кончено. Моя гибель стояла предо мной. Вот она!
- Боже, пощади!
Ноги медленным и ленивым шагом уходят. Каждая минута кажется вечностью. Шаги удаляются. Неужели спасен? Да, спасен! Надолго ли?
Почему-то шепотом я обращаюсь к Феофилакту Алексеевичу:
- Пожалуй, можно выходить.
- Вы думаете? А вдруг?..
- Ну, как хотите, я вылезаю.
- Куда же вы пойдете?
Я подхожу к женщине с ребенком. Глаза прачки все еще таят глубокий, затаенный, неуходящий ужас.
Я говорю:
- Бог вам заплатит за вашу доброту. У меня тоже есть мать, и за то, что вы сделали для меня, Он сделает вашему ребенку…
Я глажу голову маленького. Девочка на меня смотрит доверчиво и ласково.
- Куда спрятаться?