- Ну, конечно.
Мы едем. На пункте меня будут опрашивать. Мог ли я думать, смел ли я предполагать? Предо мной - Кунцевич и Оболенский! Кунцевич - крупнейший чиновник петербургской уголовной полиции. Оболенский - бывший градоначальник. Они внимательно прочитывают мой послужной список. Я говорю:
- Можете не читать. Здесь все ложь.
- Значить, вы - не Зверев?
- Нет.
- Как же так?
- Очень просто. Мои настоящие документы я должен был уничтожить, потому что мне угрожал обыск.
Да! И этим людям я не имел права открыться. На этом пути, в эти минуты я нес на себе неснимаемую маску. Мой долг был молчать и скрываться. И твердым голосом я заявляю:
- Я никогда в жизни не был офицером.
Это не возбуждает сомнения. Ведь это я говорю не большевикам. Для этих людей мой послужной список - отличная рекомендация. Если я говорю, что этот документ не мой, этому можно верить. Меня отправляют в карантин.
Вы спрашиваете, что это за штука? А это просто несколько дач, обнесенных оградой. Вот и все… Однообразная, тусклая жизнь… Единственная радость - прогулка. Ежедневно с наслаждением я вышагивал эти версты, обходя один и тот же кусок, как лошадь на корде. Но однажды мне суждено было пережить величайшее волнение. Уже к самому концу прогулки, смотря мне в глаза ласковым и строгим взглядом, шел высокий черный человек. Отдельные серебряные нити пробивались в его черных, гладко причесанных волосах, и был тонок и умен орлиный профиль его лица.
Бывают странные ощущения, предзнаменования, пророчества, угадки. Так случилось и в этот раз. Уже за несколько шагов до встречи я знал, что он заговорит со мной.
- Здравствуйте! - смело сказал он.
Я не мог скрыть моего удивления. Он это заметил.
- Как ваша фамилия? - спросил он тихо.
Я улыбнулся:
- Почему вас это интересует?
- Вы сейчас узнаете.
Я молчу.
Еще раз:
- Как ваша фамилия?
Я засмеялся. Мне захотелось шутить и рисковать. Я ответил:
- Брыкин.
Он посмотрел на меня сверху вниз:
- Неправда! Вы - не Брыкин. Но с этих пор вы - и не Зверев. Поняли?
Я почувствовал, что бледнею. Нет ничего страшнее человека, читающего тайны чужой души, заглядывающего в то, что затаено и навеки скрыто.
- Не бойтесь! Не волнуйтесь!
Он дружелюбно и властно взял меня под руку.
- Пройдемся к морю… Очень прошу вас быть со мной совершенно откровенным - говорить он.
Я молчу. Разве я смею быть откровенным с кем-нибудь во всем мире?
- Мне можете говорить… - продолжает он.
Я колеблюсь.
- Поймите, что вся ваша дальнейшая работа зависит от меня. Если вы скроете ваше задание, вам нельзя будет сделать ни одного шага вперед. С этого момента я - и только я - могу вам указать дорогу и поставить цель.
Но я упорен. Я никому не смею доверять. Я нем.
- Это похвально. Осторожность в нашем деле - все.
Он крепко стискивает мою руку выше локтя.
- Я буду решительней. Можете узнать мою фамилию. Я - Березин.
Мне это ничего не объясняет. Я продолжаю безмолвствовать. Только на один короткий миг у меня пролетает волнующая мысль:
- Почему он все-таки знает "Зверева"? Но он знает… Значит…
…Сказать или не сказать? Быть может, открыться?
- Расскажите мне ваше задание!..
Молчу.
- Ну, тогда я вам скажу пароль.
Я настораживаюсь. Важно, твердо и медленно он произносит:
- "Тайна и кровь".
Я вздрагиваю. Я повторяю за ним:
- Да. Тайна и кровь.
- Теперь доверяете?
- Да.
- Ваше задание?
Но я не решаюсь. Он останавливается, медленно и спокойно повертывает меня лицом к лицу, мы смотрим друг другу в глаза.
- В таком случае я вам назову начальные буквы имени того, кто один имеет право распорядиться нашей жизнью и судьбой.
Я опускаю глаза. Березин торжественно отчеканивает:
- Эти буквы суть следующие: "Д" и "П".
И я протягиваю ему руку и приношу извинение.
- Простите - говорю я. - Но вы сами понимаете…
И тотчас же рассказываю ему мое задание.
VII. № 2333 и № 456
Березин быль прав. Все случилось так, как он говорил. Одно за другим у меня возникали теперь все новые и новые знакомства. Иногда я сам себе казался каким-то контрабандным товаром, который передают с рук на руки из-под полы. Я переходил от одного неизвестного человека к другому, будто из класса в класс, сдавая короткий, почти немой экзамен… на какой аттестат? На аттестат и звание контр-разведчика, соглядатая, шпиона!
Через две недели меня выпустили из карантина. Я поселился в териокской гостинице "Иматра". Какая удручающая скука в Териоках зимой! Когда-то я жил здесь летом. Помню концерты приезжавших писателей и певцов, оркестры музыки - все ушло, все изменилось, и я - не тот.
…Вот я брожу по номеру. Чего я жду? Что случилось со мной? В эти дни тишины и уединения я припоминаю последние два месяца моей жизни, эти ночные звонки из чека, обыски, милицейский участок, страшный призрак убитого Томашевского, спокойного Червадзе, страшного Котку, пункт и заставу, неожиданную встречу с Березиным, его глаза гипнотизера… Куда я иду? Не качусь ли я в пропасть? Чем кончится все это?
- Вы понимаете, - спросил он, обращаясь ко мне, - всю потрясенность человека, которого ведут неизвестно куда с завязанными глазами. Но надо идти! Возврата нет. Отступлений не может быть.
Я задаю себе вопрос:
- Кого я встречу теперь? Кто следующий на моем пути?
В час дня - стук в дверь.
- Entrez!
Входит неизвестный. Элегантный костюм последней моды, тщательный пробор режет голову пополам. Человек говорит на чистейшем русском языке.
- Позвольте вам представиться: Епанчин.
Потом наклоняется к моему уху и чуть слышно и раздельно произносит пароль. Я киваю головой. Пароль верен.
- Сейчас мы должны ехать, - объясняет он.
Небрежным движением белой холеной руки он бросает на стол кусочек картона и сложенную вчетверо бумагу.
- Билет до Гельсингфорса и пропуск.
Он прибавляет:
- Мы едем вместе первым же поездом.
Я смущен.
- В Гельсингфорс? - переспрашиваю я. - Но вы видите, как я одет.
Еще бы эти глаза не рассмотрели моего одеяния!
- Ничего. Пустяки! Все будет…
Улыбается:
- Мы все переходили в таком виде. Не смущайтесь!
Я надеваю мой полушубок. В эту минуту он мне кажется особенно убогим. Мы идем на станцию. Епанчин обращается к железнодорожному полицейскому и что-то говорит по-фински. Тот почтительно кланяется. Мы входим в вагон. Епанчин меня предупреждает:
- Наш разговор здесь должен происходить только на немецком языке.
С минуту он молчит и повелительно доканчивает:
- Во все время пути ни на одной станций вы не имеете права никуда выходить! На остановках вы не будете смотреть из окна.
- Как странно! - мелькает у меня мысль. - У нас - пропуск до Гельсингфорса. Мы едем совершенно открыто. Я почему-то не должен ни выходить, ни смотреть…
По-видимому, мой спутник угадывает мои недоразумения.
- Это необходимо, - разъясняет он. - Конечно, мы доедем совершенно беспрепятственно. К сожалению, я не могу вам сказать, кто - я. Вы это узнаете потом. Пока запомните, что мы окружены врагами. Мы ведем наблюдение за ними, они следят за нами. Любой кондуктор может оказаться красным агентом. Будьте настороже! Ни одного слова по-русски!
Все это он произносит шепотом.
Поезд грохочет. Мы оба откинулись в углы диванов. Епанчин сидит против меня. Я начинаю дремать.
Наступает ночь. Эти часы кажутся вечностью. Казалось бы, эти недели карантина и уединенной, никем не нарушаемой жизни в заброшенной териокской гостинице должны были дать отдых душе и телу. Но у меня - страшная усталость. Я чувствую себя слабым, будто после тяжкой болезни или длительного голода. Дремотный сон в этом покачивающемся вагоне приносит мне тяжкие кошмарные видения…
Мне снится, будто я закружился в большом белом поле, и вот на меня злобно бросаются три черных собаки. На снегу их шерсть кажется особенно страшной. Вдруг я вижу, что их морды окровавлены и из пасти торчат огромные, конусообразные, желтые зубы, но и они растут не так, как у всех, а под углом к челюсти и выпирают наружу. И я чувствую, несмотря на сон, я явственно слышу, что кричу. В тот же миг кто то начинает меня трясти.
- Тише! Чего вы кричите? Что с вами?
Это - Епанчин. Я просыпаюсь от темного кошмара. Как тяжело! Епанчин гладит меня по колену:
- Успокойтесь! Не надо нервничать! Соберите ваши силы! Самое ответственное еще впереди, а вы уже начинаете сдавать… Нехорошо! В Гельсингфорсе возьмите душ, выпейте чаю с ромом и засните… Вам придется отдохнуть…
Я смущен. Мне стыдно за мою слабость, за мою нервность, за мою невыдержанность. Он отводит глаза в сторону. От бессонной ночи лицо его бледно. Его уверенность и подтянутость, так импонировавшие мне в "Иматре", исчезли. Он говорит:
- Не смущайтесь! У всех нас - то же самое. Никому не легко. Многое приходится переживать. Но дальше будет еще трудней. Самое тяжелое - впереди.
В окно льется белый свет северного зимнего утра. Епанчин вынимает часы:
- Через 15 минут приедем.
В 5 мы - в Гельсингфорсе, Епанчин берет извозчика:
- В отель "Societe".
Поднимаемся по лестнице, проходим коридор. По обе его стороны - номера. В глубине прямо на нас смотрит № 11-ый. Епанчин стучит сгибом указательного пальца: три удара. В ответ:
- Войдите!