- Здесь живет адмирал Н.? Извольте сейчас же предъявить его!
Женщина отвечает, как и тогда:
- Его нет.
Конечно, его теперь нет! О, конечно! Это я знаю лучше, чем она, но я продолжаю все тем же повелительным и грозным тоном:
- Ах, нет? Вы говорите: нет? Хорошо! Но если мы его найдем, и вы и он будете немедленно отправлены на Гороховую… поняли?
Я знаю, что в эту минуту женщина верит мне, она убеждена в том, что я играю, что мой голос и этот угрожающий тон и эти пугающие слова не предвещают никакой опасности, и все-таки она волнуется. Мне досадно на себя, мне хочется сказать вслух это слово: "милая", но я связан, в моей силе и власти я сейчас - самый беспомощный человек на свете, - и я продолжаю:
- Покажите его комнату! Приступить к обыску!
И вот мы обходим всю квартиру. Мы распахиваем шкапы, мы открываем ящики комодов, шарим в столе, перетряхиваем бумаги.
Нахмурив брови, важно откинув голову, я читаю какие-то глупые счета. Женщина следует за нами. Но вот она отстала, замешкалась в соседней комнате, и оттуда вдруг вырвался ее крик. Я бросаюсь туда и вижу, как она высвобождается из рук моего милицейского. И, развернувшись, со всей силой моей злобы, ненависти, накопившегося гнева и нечеловеческого презрения я ударяю по лицу мерзавца. При этом я кричу:
- Ты подрываешь советскую власть!
Чрез минуту мы выходим из квартиры, я оборачиваюсь в последний раз, и на меня смотрят благодарные глаза.
В участке я соединяюсь по телефону с чека:
- Попросите дежурного!
И, когда он подходит, я ему докладываю:
- Обыск произвел. Документы изъяты. Адмирала нет.
III. Убийство Томашевского
Почему люди сближаются? Как разгадать тайну доверия? Почему говорится с одним и не говорится с другим? Я сказал Михаилу Ивановичу:
- Чем я заслужил вашу откровенность?
Он посмотрел на меня внимательно, прищурил левый глаз, опять на миг нервно дрогнула левая щека. Он загадочно и хитро улыбнулся.
- Ну, а как вы думаете - все эти "переделки" и риски не учат? Когда-нибудь узнают и поймут, что выведывание чужих тайн дает великое знание человеческой души. Вам верю. Да и что скрывать?..
- А все-таки… почем знать? Тайна должна всегда сохраняться в запертом месте.
- Теперь это - уже не ценная тайна.
- Но вы называете фамилии…
- Это - имена конченных. Их больше нет на свете.
Я взглянул на его руки. Это были сильные и крепкие, железные руки, и, казалось, все время они дрожали непрерывной дрожью. Без сомнения, этот человек прошел большие искусы, рискованные опыты, жестокие надрывы, свирепую борьбу с самим собой, побеждая свою гордость, страх и совесть. В его близи чувствовалась жуть. Еще раз мне пришла мысль о том, что он убивал.
- Убивали? - тихо спросил я.
Он помолчал. Это продолжалось секунду. Поднял стальные глаза и твердо ответил:
- Да.
- Того летчика, двадцатитрехлетнего Варташевского? Ну, этого вашего молодого бога, любовника опереточной Диаман…
На его лице проступила надменная улыбка. Ответ был ясен. Конечно, он! Я не умел задать вопроса.
- Вы торопитесь, - холодно и медлительно произнес он.
И в его голосе мне почудилось повелевающая сила. Спеша ответить, я услышал, что не говорю, а извиняюсь:
- Простите! Я перебил вас. Это так интересно, что вы рассказываете. В самом деле, порядок необходим. Мое любопытство захвачено, но вы сами понимаете, что я - не разведчик и не выведчик. Продолжайте, пожалуйста…
- Знаете, мне и самому хочется говорить… Бывают такие минуты… Наша совесть похожа на зверя. Вам известно, что он возвращается на то место, где была пролита его кровь, чтобы ее лизнуть. Так и я. Ну что ж? На чем мы остановились?.. Да, - как я был большевистским околоточным… Так вот…
- Долго?
- Нет, долго там и нельзя было оставаться. Если каждый значительный обыск безрезультатен, то вы сами понимаете… Но дело в том, что нельзя было добровольно уйти. Вообще, в этих делах нет ни доброй, ни злой воли. Есть одно: дисциплина. Снимут - уйду, оставят - работаю. Пошлют - "слушаюсь!" Жертва - беспрекословность - повиновение. Никаких разговоров! И, знаете, в этом есть своя прелесть и красота. Пассивность? О, нет. Совестно про себя и про свое дело так говорить, но решусь сказать: да, в этом был героизм самоотвержения. Что дальше? А дальше просто. Опять ночь, дежурство и этот страшный, заставляющий вздрагивать звонок - телефон, но на этот раз уже не из чека:
- Михаил Иванович Зверев?
Неожиданно! Так никто не вызывал.
- Я.
- Снимайтесь немедленно!
- То есть как?
- А просто так. Надевайте шапку и уходите. Отправляйтесь на квартиру. Там соберите все, что вас может компрометировать, и сейчас же на - Сергиевскую, № 20, кв. 7. Скажите, что пришли от Григоровиуса. К хозяину квартиры обращайтесь по имени и отчеству такому: Феофилакт Алексеевич. Вам откроет дверь человек с черной бородой и в роговых очках. Ему верить.
Встаю. Около меня в двух шагах на скамейке сидит милицейский. Я его знаю. Это - заядлый и преданнейший большевик. Шпионит за всеми. Иногда я ловлю его косой, подозрительный и злой взгляд. В участке он - единственный, угадывающей таинственную правду, единственный человек, чувствующий во мне врага. Как уйти? Тогда я ему говорю:
- Томашевский, сделайте услугу товарищу, сходите в аптеку, купите мне валериановых капель. От этих бессонных ночей испортилось сердце. Трудная штука революция. Нелегко нам с вами насаждать советскую правду. Я не побеспокоил бы вас, но вы сами видите: каждую минуту меня могут вызвать к телефону.
Удивительно! Томашевский соглашается сразу.
- А что ж, товарищ, - тянет он глухим голосом. - С удовольствием!
Он поднимается и уходит. Я вынимаю часы и слежу. Вот он проходит коридор - минута. Выходит на двор, проходит к воротам - минута. Идет налево - надо выждать, по крайней мере, пять минут: а вдруг он оглянется? Наконец проходит семь минут. Я поднимаюсь, я надеваю шапку, я подхожу к воротам, переступаю чрез их нижние перила и вдруг, пораженный, в ужасе, ошеломлении, поверженный неожиданностью, слышу знакомый и глухой, враждебный и торжествующий голос Томашевского:
- Стой!
В одну секунду происходит огненное кружение действий, впечатлений, трепетов и схваток. Злобное лицо хищника, поймавшего жертву (жертва - это я), разъяренность его взгляда, мой шаг назад, щелк кожи кобур, два револьвера в воздухе. Мой первый - я стреляю. Томашевский убит. Он падает с глухим стоном поверженного зверя. "Сволочь!" - рычу я и с бешенством в груди, весь собранный в одну крепкую, нервную, напряженную, неразгибающуюся пружину, стиснув зубы, выпрыгиваю на улицу.
- Спокойствие! Спокойствие, Михаил Иванович! Умерьте ваше дыхание! Тише! Ровнее шаг. "Раз-два-три-четыре" - подсчитываю себе. "Тверже ногу"! "Мужество!"… А что, если выстрел услышан? Погоня… Сворачиваю на Невский. О, счастье: извозчик! Сажусь:
- Сергиевская, 20.
- Товарищ…
- Без разговоров! Вы везете милицейского по приказанию чрезвычайной комиссии.
И вот мы уже у подъезда. Сую извозчику деньги. Он благодарен и удивлен, хлещет лошадь, отъезжает, я вглядываюсь в задок и запоминаю: № легок - 113. Это надо запомнить! В этой жизни надо все запоминать.
Меня встречает человек с черной бородкой и в роговых очках. Он спокойно вынимает руку из кармана брюк, протягивает мне и говорить:
- Так скоро я вас не ожидал.
- Я прямо к вам.
- Значить, не заезжали домой? Не уничтожили ненужного? Это скверно. Надо делать то, что приказано.
- Но я должен вам сказать, что я натолкнулся на живое препятствие и должен был его устранить и спасаться.
- Да… Это - большое осложнение. На квартире - важные документы?
- Никаких.
- Ну, в таком случае все в порядке.
Мы садимся. Я спрашиваю:
- Почему меня сняли?
- Вы раскрыты. Во всяком случае, вы заподозрены…
- Откуда вам это известно?
Он меня оглушает ответом:
- Из чека.
Тогда я спрашиваю:
- Что же будет дальше?
- Сейчас я вам дам новый паспорт. Будьте добры выучить его наизусть. С этих пор забудьте ваше имя, отчество и фамилию. Тренируйтесь на том, чтобы не откликаться ни на одно из трех слов. Для вас во всем мире больше не существует ни Михаила, ни Ивановича, ни Зверева. Поняли? Повторите!
И я повторяю:
- Для меня в мире больше не существует ни Михаила, ни Ивановича, ни Зверева.
И прибавляю, ударяя на каждом звуке:
- Таких слов нет.
Чернобородый Феофилакт Алексеевич ведет меня в соседнюю комнату, зажигает огонь, указывает на кровать:
- Переночуете здесь.
Мы прощаемся. На пороге он оборачивается ко мне:
- Завтра вы получите новое назначение.