- Да… Сама судьба!
Мы молчим. Трофимов отдает приказание Кириллу:
- Вали на Ждановскую набережную!..
Я удивленно спрашиваю:
- Это еще куда?
Трофимов таинственно улыбается:
- Увидишь!
XXVIII. Таинственная квартира
Большая круглая луна струила голубоватый свет, мерцающим золотом горели звезды, и ночь была безмолвна, тиха и пустынна. Тяжким сном был объят испуганный город.
Мы лихо катили по его мостовым, и звонко цокали по камням копыта рысака. Кирилл свернул на Ждановку и остановился у высоких железных ворот. Трофимов вынул ключ и открыл калитку.
- Вот это и есть наша обитель, - сказал он.
- Собственный особняк? - спросил я.
- А то чей же?
Мы прошли через двор, поднялись во второй этаж. Трофимов вынул электрический фонарь и отпер дверь.
- Милости просим! Здесь можете располагаться, как у себя дома.
Он прибавил:
- В этих стенах вас никто не побеспокоит… За это могу ручаться.
Он осветил квартиру. Она представляла странный вид.
В углу беспорядочно, будто сваленные впопыхах, валялись ручные гранаты. В углу, между стеной и шкапом, приткнувшись штыками, стояли винтовки. На большой широкой оттоманке лежали две смятые подушки и скомканное одеяло, и это тоже производило такое впечатление, словно спавший человек был неожиданно, среди ночи, кем-то поднят и должен был уходить, бежать, не теряя ни минуты времени, на какое-то неотложное, важное и опасное дело.
Я обратил внимание на кусочек металла в банке:
- А это что ж такое?
Трофимов рассмеялся. Очевидно, с этим кусочком у него были связаны какие-то веселые воспоминания.
- А это… Это - радий!
Радий! Да, конечно, и я знал, что радий - драгоценность, но почему этот кусочек тут, зачем он нужен, как он сюда попал - все было непонятно и загадочно.
- Что же, вы занялись здесь опытами?
- Нет, нам этими делами заниматься некогда!.. А было так… Впрочем, пусть об этом расскажет он…
Трофимов кивнул на Рейнгардта. Тот пожал плечами:
- Тут нечего и рассказывать. Месяц тому назад мы прослышали, что на Дворцовой набережной образовался клуб врачей. Говорили, будто его члены так сумели забронировать свой союз, что никто не смеет к ним приехать с обыском. Ну, и вот по сему случаю все, кто в Бога верил, потащили свои драгоценности в сей несгораемый шкап. Сами понимаете, что мы порешили полюбопытствовать, что именно находится в шкапу. Приехали, шкап отперли и… И - вообразите себе, - дверца открывается, а там стоит вот эта самая банка, а в ней - сей кусочек… Черт его знает, что за штука! Оказывается… радий!! Кто-то из наших говорит:
- Радий в высшей степени необходим для народа, и потому мы, представители рабоче-крестьянской власти, обязательно должны взять и радий и банку.
- Что же вы будете с ним делать?
- А это уж после увидим… Даром не залежится.
- Ну, я не держал бы его тут.
- Почему? - удивленно спросил Трофимов.
- А очень просто: ужасная улика. Вы подумайте: много ли радия во всем Петербурге? И как раз самое большое количество, пропавшее именно из клуба врачей, оказывается у вас.
Трофимов вскинул голову:
- Ну, и оказывается… Дальше что?
- А обыск?
- У кого же это обыск?
- Как у кого? У вас!..
- У на-а-ас? Да вы - шутите?
Я смотрел на него и ничего не понимал. Рейнгардт ухмылялся. Наконец он сказал:
- Нас голыми руками не возьмешь… Наколешься. Ну, да вы сами скоро в этом убедитесь… А вот что есть нечего, это плохо…
Трофимов прибавил:
- А ведь ты прав… Есть нечего. Гм…
Он сел верхом на повернутый венский стул и, обращаясь к нам, спросил с комической серьезностью:
- Ну, где же это, господа, видно, чтоб люди, обладающие такими огромными капиталами, как мы, - и вдруг ложились спать с пустым желудком?!
Рейнгардт пробурчал:
- Да еще после такой работы.
- Да, работа была недурна…
- А все-таки придется заснуть голодными.
Поразительно! После этих волнений, после этих часов безумного риска, этого налета на вагон, этих острых, напряженных переживаний я не испытывал ни тревог, ни трепета.
В этой таинственной квартире, среди двух других отчаянных и решительных людей я сразу ощутил сладкое и завидное успокоение. Никогда еще я не был так глубоко уверен в своей полной безопасности, как в эту ночь. И я заснул, как убитый.
…Все изменяет утренний свет. Когда я открыл глаза, осмотрел комнату, обвел взглядом ее странную, нежилую, беспорядочную обстановку, мне показалось, что все мы здесь собрались случайно, ненадолго, чтоб потом искать нового убежища и нового, тоже временного жилья.
Все было обыкновенно и знакомо так, будто я уже бывал здесь много раз и провел под этой крышей, в этом доме не один день. Но был здесь предмет, поразивший меня, несмотря на всю свою незамысловатость.
В дальнем углу валялся полевой телефон с фоническим вызовом. Боже мой, сколько лет я держал его в руках на войне, сколько раз я слышал чрез него роковые и грозные приказы, ведшие меня на неизбежную, неминуемую смерть! Такой близкий, такой знакомый, такой привычный для меня аппарат!
Но здесь, в комнате, в городской обстановке, среди общей тишины этот телефон казался мне одновременно бессмыслицей, ненужностью и тайной.
Я подошел к нему, поднял, повертел в руках и в ту же минуту услышал за своей спиной голос Трофимова:
- Ни-ни-ни! Оставьте…
- В чем дело?
Трофимов загадочно и торжественно взглянул на меня:
- Ага, любопытно?
- Что ж тут любопытного… полевой телефон!..
Я улыбнулся.
- Полевой-то он полевой… Да только через него большевикам придется с нами жестоко повозиться.
- Ничего не понимаю.
- А видите ли… Это нас только сегодня здесь трое. Обычно мы тут живем всемером. Так вот, если бы вдруг на нас решили произвести чекистский налет, мы сумели бы некоторое время защищаться и отбиваться. Но дело-то в том, что стоит вам позвонить по этому телефону, и - готово: чрез десять минут наш резерв тут как тут. Чекисты на нас - наши на них.
- Резерв? Откуда?
- А это, дорогой мой, недалеко… Всего-навсего на Большом проспекте.
- Но ведь это же - сумасшествие! В Петербурге - полевой телефон! Да вы попадетесь завтра же.
- В том-то и дело, что не попадемся… Разве вы не видели, что такими телефонами связана чуть ли не половина города?..
- Не только не видел, но даже не смел предполагать.
- Не смел!.. Теперь, батенька, только и надо сметь. Вы увидите: у нас на днях будет собственный автомобиль. Да, да! Гараж есть! Деньги есть! А купить все можно.
- Да ведь все машины реквизированы…
Трофимов весело засвистел.
- Рейнгардт, ты слышишь?
Из другой комнаты раздался голос Рейнгардта.
- Да я вам через час куплю отличную машину и не где-нибудь в потайном сарае, а просто открыто из гаража в Смольном.
- Если даже вам это и удастся, - предостерег я, - она у вас будет завтра же реквизирована…
- У нас?.. Вот тут-то и начинается… В этом-то вся и штука.
- Да говорите ж толком.
Гимнастируя двумя винтовками, подбрасывая, ловя и перевертывая, составив ноги в каблуках, как всегда в строю, глядя мне в глаза, вышедший из комнаты, умытый, весь какой-то свежий, с выпяченной грудью, спокойный и уверенный Рейнгардт мне объяснял:
- Да, мы купим машину… Да, ее реквизируют… Но эту машину у нас реквизирует Рейнгардт… Реквизирую я сам.
Я слушал и не понимал ничего.
- Удивительно? - спросил он, поднимая на вытянутых руках обе винтовки за штыки вверх.
- Очень.
- Ну, так дело вот в чем… Это должен знать, наконец, и капитан Михаил Зверев.
И я напрягся, обратившись весь в слух, внимая не исповеди человека, а новому приказу организации.
XXIX. Новый план
Я слушал Рейнгардта, я следил за его резкими движениями, за его крупными жестами. Казалось, он ими кого-то невидимо рубил. Его слова были отрывисты. В них дышало убеждение человека, простившегося со всем и готового на все.
Глаза его вспыхивали, долго горели, но не гасли, а только успокаивались, как успокаивается жестокая сила, добившаяся своей победы, как крупный зверь, растерзавший врага.
Рейнгардт объяснял:
- Я знаю: вы думаете, что я - мечтатель или помешанный. Я никогда не был ни тем, ни другим. С самого моего детства я презираю первых и брезгливо сожалею вторых. Я только здоров, нормален и силен. Да, только!.. Мне нужно дело!.. И я знаю, что в этой новой борьбе, в этой последней схватке с большевиками выиграем мы, а не они…
Его тон покорял. Его уверенность в себе захватывала, влекла и подчиняла. Ему не хотелось возражать, потому что в каждом из нас живет неистребимая и прекрасная потребность веры.
Но что-то неслышное, неопределимое, неуловимое шевелилось в моей душе - какое-то боязливое и молчаливое сомнение, то особенное сомнение, которое рождается из боязни, что не все может случиться так, как хочется.
Да, мое сомнение в эту минуту было самой пламенной и самой искренней мольбой:
- О, если б все случилось так, как хочет этот человек, если б все произошло по его кипящей и непобедимой воле!
Наклонив голову, мерно, в такт постукивая кулаком по столу, Рейнгардт развивал план организации:
- Я знаю, вас смутит и то, что он прост, и то, что он сложен.
- Может быть. Но, во всяком случае, я хочу верить, а не спорить.
- Знаю.
- И мой долг я исполню до конца.