Вместе со своим одиннадцатилетним братишкой Ленькой Иван отвел шхуну на рейд и бросил якорь. И вот покачивается шхуна на плавных волнах, смотрит рыбак Иван Глыба на потемневшее от густых сумерек море и думает: "Согласился бы Петро Калугин пойти на шхуну, мы бы наловили немцам рыбки! Пару бычков паршивых дали бы Штиммеру и - баста: нету рыбки, господин немец. А наших и подкормить можно было бы... Но заладил Петро одно и то же: "Ты, Иван, вроде как двуличный человек. Говоришь, что работать на немцев не будешь, а сам уже и жить на немецкое судно перебрался. Не о чем нам говорить с тобой, Иван Глыба".
Иван снова свернул цигарку, закурил и присел на палубу. На душе у него было пасмурно, как на море от этих угрюмых туч.
- Эй, на шхуне-е-е!..
Иван Глыба поднял голову и прислушался.
- На шхуне-е-е! - снова донесся с берега голос, приглушенный всплеском волн.
"Кого это черти принесли?" - подумал Иван и, сложив ладони рупором, закричал:
- Чего надо-о-о?..
- Шлюпку, Иван! Шлюпку-у-у!
Рыбак отвязал шлюпку, спустился в нее по веревочной лестнице и, взмахнув веслом, направился к берегу. И когда почувствовал песчаное дно, различил в темноте силуэт человека и увидел огонек вспыхивающей цигарки.
- Здорово, рыбак! - Петро Калугин крупно шагнул навстречу шлюпке, рывком вытащил ее на берег. - Не узнал?
Иван радостно улыбнулся, протянул товарищу руку.
- Надумал, Петро? - с надеждой спросил он. - Пойдешь на шхуну?
Петро не ответил. Молча сел в шлюпку.
Иван опустил голову. Вспыхнувшая было радость сразу погасла, и на душе снова стало скверно, как прежде.
Ветер гнал тучи на запад, и косые волны боком опрокидывались на берег. Пенные гребни выносили на песок мелкие камни и гальку, шуршали тысячами брызг и таяли в темноте. Сквозь разрывы туч проглянули звезды.
- Хорошо на море у нас, а, Иван? - вдруг заговорил Петро. - Не разлюбил ты его?
- Об этом ты с братухой моим поговори, с Ленькой, - угрюмо ответил Иван. - А со мной лясы точить нечего. Пришел, так говори зачем...
- Вон ты какой стал! - деланно засмеялся Петро. - Строгий. У Штиммера научился?
Иван всем телом подался вперед.
- Ты что сказал?
- Что слышал, - спокойно ответил Петро. Иван привстал с кормы.
- Ты!.. Припадочная малявка!.. - задыхаясь, прошептал он. - Скажи еще раз и...
- И скажу, Иван, скажу, - тихо ответил Калугин и тоже наклонился вперед. - Затем и пришел к тебе. А что припадочный я - не моя в том вина, сам знаешь. Не от тебя, Иван, слышать бы мне это.
Иван как-то сразу остыл и грузно сел на свое место. Ему стало стыдно. Был у Петра Калугина тяжелый недуг, от которого страдал он душой и телом. Нежданно-негаданно вдруг побледнеет, потом посинеет лицо у парня, упадет Петро, и бьет его об землю страшная сила, бьет в кровь. Сколько ни лечился Петро, у каких только врачей не был, а болезнь продолжала крепко сидеть в его теле, с каждым разом напоминая о себе все больше и больше...
- Ты, Петро, прости уж меня, - с грубой хрипотцой, какая бывает только у рыбаков, проговорил Иван. - Не хотел я, Петро... Само как-то.
- Ладно. - Петро немного помолчал. - Не об этом речь будет. Ты вот скажи мне, Иван, всерьез ты решил Штиммеру рыбу ловить?
- Дурак ты! - резко ответил Глыба. - Кто другой сказал бы мне это, ноги бы повыдергивал. Фашист я, что ли?!
- А чего ж до сих пор волынку тянешь? - выкрикнул Петро. - На тебя люди уже пальцами показывают. Десять дней на шхуне живешь, с немцем переговоры ведешь. Ослепли мы, думаешь, не видим?
- Ни черта вы, Петро, не видите! - тоже повышая голос, ответил Иван. - Много я рыбы Штиммеру наловил? Дохлого рака он от меня еще не видал. А что на шхуне живу, ну, что ж... С ней что случится, думаешь, пожалеет немец мою старуху? Акромя того, сам знаешь, больной человек у меня на руках. Вот и приходится юлить. А шкипера найдут, может, сбегу. Только с матерью да с больным другом не знаю как. И Леньку жалко, Петро.
Калугин молчал.
- Может, ты посоветуешь что, Петро? - продолжал Глыба. - Думка у меня такая была: подобрали бы мы с тобой трех-четырех парней, половили бы рыбку. Десяток бычков Штиммеру, сотню чебаков людям. А, Петро?
- Брось это, Иван, - махнул рукой Калугин. - На немецкой шхуне плавать я не буду. И тебе не советую.
- Да какая ж к черту она немецкая! - воскликнул Глыба. - Немцы мачту новую только на ней поставили. Не сам ли ты топил ее, когда наши уходили?
- Нет, Иван! - твердо сказал Петро. - При немцах я не рыбак. Припадочный я, и только. А ты если хоть раз на шхуне в море выйдешь - конец нашей дружбе. Так и знай. Слово это мое - последнее. Для того и пришел к тебе, Иван, чтоб сказать об этом. Потому как из-за тебя и мне стыдно людям в глаза глядеть.
И Петро, не прощаясь с Иваном, вылез из шлюпки.
Оставшись один, Глыба долго сидел в раздумье, положив кулаки на колени. Потом привязал шлюпку и пошел в город.
Небо совсем разъяснилось, свежий ветерок обдувал лицо, и незаметно для себя Глыба немного приободрился. Проходя мимо подвала, над которым тускло горел фонарь, освещающий от руки написанную вывеску: "Кофейня. Отпуск только за германскую валюту", - Иван остановился, пошарил у себя в карманах и деревянной ногой толкнул двери...
Худой, черный, с седеющей головой и слегка горбатым носом, грек Христо Араки, хозяин кофейни, был до войны совсем незаметным человеком в городе - продавец в небольшом магазине. На улице он появлялся всегда в одном и том же старом коричневом пиджаке, зимой и летом - в соломенной шляпе. Встречаясь со знакомыми, Христо Араки непременно снимал шляпу, широко улыбался и почтительно кланялся. Каждый вечер грек приходил к морю, садился на скамейку и, опершись подбородком о палку, долго любовался то тихим, то слегка волнующимся, то грозным морем. Некоторые остряки, зная эту страсть грека к морю, говорили, что Христо Араки - бывший контрабандист и море тянет его волшебной силой.
Все чаще и чаще теперь приходил Христо Юрьевич к морю. Он думал о том, что война отнимает у людей все самое для них дорогое и близкое. Вот и для Христо Юрьевича настала пора покинуть город и расстаться с морем. Кто знает, когда он вновь сможет вернуться сюда и так, как сейчас, посидеть на скамье и подышать этим влажным морским воздухом.
Христо Юрьевич шел по берегу. Если бы у него спросили, куда он идет, он ответил бы не сразу. Потому что и сам вначале этого не знал. Но вот он остановился посреди улицы и долго стоял наедине со своими мыслями, что-то решая. Потом встряхнул головой и быстро зашагал к центру города...
Секретарь горкома партии посмотрел на Христо Юрьевича и снова перевел взгляд на лист бумаги, исписанный мелким неровным почерком. Это было заявление Араки о приеме в партию. Христо Юрьевич писал, что в самую трудную для Родины и партии большевиков минуту он пришел сюда, чтобы отдать себя целиком делу борьбы с фашистами. Он не может быть в стороне от битвы с врагами человечества, и если ему суждено погибнуть в этой битве, то он хочет погибнуть коммунистом.
Заявление было большое, слова казались напыщенными, но секретарь горкома хорошо и давно знавший Араки (до горкома он длительное время работал заведующим горторготделом), чувствовал, что они идут от сердца. Он сказал:
- Может быть, мы не успеем оформить вас в партию, а может быть, сейчас будет даже лучше, если вы останетесь беспартийным. Но с этой минуты, Христо Юрьевич, партия считает вас большевиком.
Христо Юрьевич встал, протянул секретарю горкома руку:
- Спасибо вам, - заметно волнуясь, проговорил он. - За доверие спасибо...
- Мы еще встретимся, - ответил секретарь горкома и крепко пожал его руку...
Когда немцы подходили к городу и тысячи людей покидали свои насиженные места, Христо Араки собрал вещи и коротко сказал сыну:
- Уходим.
- Уходим, - согласился сын его Юра.
В это время в дверь постучали. В комнату вошла пожилая женщина с папкой в руках.
- Христо Юрьевич Араки? - тихо спросила она.
Араки поклонился.
- Я от товарища Краева.
Христо Юрьевич взглянул на сына, сказал:
- Подожди здесь.
Ни о чем не спрашивая, он пошел вслед за своей провожатой. И только когда увидел перед собой вывеску городского комитета партии, спросил у женщины:
- Сюда?
Та кивнула.
Домой Христо Юрьевич вернулся часа через два. Сняв шляпу, он присел на чемодан. На другом чемодане, будто ожидая поезда, сидел сын. Он поднял на отца глаза и спросил:
- Идем?
Христо Юрьевич помолчал, потом положил руку на плечо Юры и спокойно, твердо ответил:
- Мы остаемся.
- Остаемся, - повторил Юра.
Они открыли чемоданы и разложили все вещи по своим местам. Юра взял веник, подмел комнату и накрыл стол скатертью. Потом повесил над кроватью портрет матери, подошел к окну и открыл форточку. Отбросив к потолку занавеску, в комнату ворвался свежий, с запахом моря ветер. Юра глубоко вздохнул и повернулся к отцу.
- Говорят, немцы скоро будут в городе, - сказал он.
Христо Юрьевич ответил не сразу. Он тоже подошел к окну и стал рядом с сыном. Ветер пошевелил его седые волосы. Так они стояли долго-долго, стояли и молчали. Наконец отец посмотрел на сына и проговорил:
- Никто не должен уходить от своего долга...
- Я понимаю, - коротко ответил сын.
Больше они об этом не говорили.