- Я хочу привести все в порядок к его приезду, - ответила госпожа Виттих. - Как ты думаешь, не велеть ли побелить потолок и покрыть лаком дверь?
- Разве Герман должен скоро вернуться, что ты так хлопочешь, мама?
- Он и сам не знает, когда вернется… Но ты знаешь, я не люблю ничего откладывать на завтра, если что сделано, то и слава Богу! Нужно еще выколотить шерстяные вещи, чтобы не завелась моль… Сделай одолжение, открой шкаф и посмотри - нет ли в карманах платков, нужно бросить их в грязное белье.
В шкафу висела только домашнее платье Германа и фрак, который он надевал накануне. Действительно, в одном кармане оказался носовой платок, в другом - смятая бумага. Лина раскрыла ее и увидела, что это письмо, написанное по-французски красивым почерком и с гербовой печатью. Любопытство мучило ее; и она не знала на что решиться. Но почерк был явно мужской, и письмо было так смято, что не могло заключать какой-либо важной тайны… Наконец она поддалась искушению и перешла в соседнюю комнату, где с замиранием сердца прочла следующее:
"Спешу уведомить вас, дорогая Сесиль, что король прибыл в город, но не может принять вас. Он очень сожалеет, что должен лишить себя такого приятного свидания, хотя я лично того мнения, что наша милая Сесиль вовсе не будет так огорчена этой неудачей, и даже, быть может, прощание с красивым молодым доктором доставит ей больше удовольствия, чем rendez-vous с его величеством. Надеюсь, что мое письмо избавит вас от напрасного переодевания, но если вы уже собрались идти и мое письмо застанет вас в костюме пажа, то в наказание за свою медлительность я с удовольствием исполню роль вашей горничной и помогу вам раздеться… Затем мне поручили передать вам, чтобы вы пока не допускали молодого доктора до какого-либо объяснения, но если это окажется невозможным, то во всяком случае не лишайте его надежды. Он очень понравился его величеству, но Иероним, быть может, под влиянием ревности, хочет сперва переговорить с вами относительно вашей будущности… Завтра я зайду к вам, а до этого наш лейб-медик Цадиг убедит добряка Симеона, что Люси необходимо ехать на воды в Пирмонт для поправления здоровья. Разумеется, вы поедете вместе с Люси. Таким образом, дядя Симеон будет убежден, что вы в Пирмонте, а на деле вы очутитесь в Ненндорфе. Неправда ли, хорошо придумано! До свидания!"
Фамилия была подписана довольно неразборчиво - первые буквы покрупнее можно было прочесть за слово Marin, а четыре последние за ille, но Лина в эту минуту не могла разобрать их, а тем более сообразить, кем могло быть написано письмо. Она слышала, что мать зовет ее, но не в состоянии была ответить, и выбежала на балкон. Мысли путались в ее голове от наплыва противоречивых ощущений. Голос матери, которая шла к ней с каким-то вопросом, заставил ее опомниться; она поспешно спрятала письмо в карман. Ею овладело такое беспокойство, что она с трудом поддерживала разговор с матерью и воспользовалась каким-то предлогом, чтобы уйти домой.
Она не находила точки опоры для своих размышлений. Хотя смысл письма был достаточно ясен, но ее занимал вопрос: каким образом оно могло попасть к Герману? Вероятно, Сесиль получила его во время визита Германа и оставила распечатанным, а он заинтересовался таинственным посланием и положил к себе в карман для прочтения. Но это противоречило всем его принципам. Неужели сама Сесиль отдала ему подобное письмо? Не играет ли она роль кающейся грешницы, и Герман хочет поднять ее, а она через короля доставит ему видное положение в свете?..
- Нет, этого быть не может! - воскликнула молодая женщина, в досаде на себя за подобное подозрение. Образ Германа предстал в ее воображении, как бы упрекая ее за это, и она залилась горькими слезами, чувствуя себя виноватой перед ним. Но он был слишком далеко, чтобы дать хотя бы короткий письменный ответ на тревожившие ее вопросы. День казался ей бесконечным, пока, наконец, Людвиг вернулся из министерства. Она не умела ни владеть собой, ни скрыть своих ощущений, так что, взглянув на ее расстроенное лицо, он спросил с беспокойством:
- Что с тобой, Лина? Ты, вероятно, была у Симеонов и что-нибудь огорчило тебя?
Она с улыбкой взглянула на него, тронутая его участием.
- Надеюсь, тебе не сказали ничего неприятного? У тебя такой странный вид - говори, в чем дело!
Присутствие Людвига, как всегда, успокоительно подействовало на нее, и она почувствовала, что у нее сразу стало легко на сердце. Веселое настроение опять вернулось к ней, и она бросилась к нему на шею:
- Я не была там, Людвиг, - сказала она с таинственным видом, - но убедилась, что в этой Сесили действительно нет ничего хорошего! Отгадай, как это случилось…
Он с недоумением посмотрел на нее.
- Ну так и быть, не стану мучить тебя. Видишь ли я была у матери, мы убирали комнату Германа и случайно в кармане фрака, в котором он был у Симеонов, нашлось это письмо, которое подтверждает твои подозрения.
Гейстер взял письмо и стал читать, а она, не спуская с него глаз, внимательно следила за выражением его лица.
- Ну вот, - сказал он, складывая письмо, - теперь ты сама убедилась, что заставляло ее играть роль затворницы, пренебрегающей обществом! Не говоря уже о содержании письма, подпись Маренвилля достаточно красноречива…
- Но скажи мне, Людвиг, как могло попасть это письмо в карман Германа?
- Не берусь ответить на такой вопрос. Там, где все покрыто таинственностью, трудно выводить какие-либо заключения.
- Если бы ты знал сколько страданий доставило мне это письмо. Я чувствовала себя такой несчастной…
- Несчастной? Почему это, моя дорогая? - сказал он, ласково взяв ее за руку.
- Неужели ты не понимаешь причины моего огорчения? Представь себе, если наш Герман…
Она замолчала, чувствуя, что он пристально смотрит на нее.
- Нет, Лина, твое горе мне вполне понятно! - сказал он, понизив голос. - Ты любишь Германа…
Она вздрогнула. Мертвенная бледность покрыла ее лицо, но это продолжалось одно мгновение, она подняла голову и спокойно встретила его взгляд:
- Да, Людвиг, ввиду постыдного обмана, который готовился ему, я окончательно убедилась, что люблю его! Но мне нечего краснеть за эту любовь, и я знаю, что ты поймешь меня… Герман не знает и никогда не будет знать того, что чувствует к нему мое сердце, которое по-прежнему принадлежит тебе. Не отталкивай меня, Людвиг, от твоей честной груди, только с тобой я могу быть счастлива…
Она закрыла лицо обеими руками и заплакала.
Гейстер, тронутый ее признанием, крепко обнял ее; она прижалась к нему и положила голову на его плечо. Несколько минут они сидели молча, под влиянием отрадного чувства, вызванного сознанием полного взаимного понимания и доверия друг к другу.
О письме они больше не упоминали в этот день.
II. Визит
На следующее утро Лина проснулась в более спокойном расположении духа и могла хладнокровно обдумать свое положение. Она не жалела о том, что во всем призналась мужу, потому что, вместе с чувством глубокой благодарности за его великодушие, у нее появилось как бы оправдание ее привязанности к Герману.
Разве она не любила по-прежнему мужа и не отдавала должное его высоким нравственным достоинствам? Она не изменит ему, всегда останется нежной, заботливой женой, будет предупреждать его малейшие желания.
Успокоенная этими размышлениями, она начала усиленно думать о Германе, который стал еще дороже ее сердцу, и она решила во что бы то ни стало спасти его от грозившей ему опасности. Через несколько дней она собралась с визитом к Сесили и, доехав в наемном экипаже до дома министерства юстиции, где была квартира Симеонов, велела доложить о себе.
Слуга, согласно полученному заранее приказанию, провел ее в гостиную госпожи Симеон, которая приняла гостью с изысканной вежливостью, под которой старалась скрыть свое смущение. Сесиль сообщила тетке о намерении госпожи Гейстер посетить ее; и жена министра объяснила это по-своему, предположив известные отношения между Германом и красивой молодой женщиной. Но не в этом заключалась причина ее смущения. Сесиль скоро заметила, что письмо исчезло; и, так как все ее поиски оказались напрасными, то она не могла отделаться от мысли, что Герман унес его. Поэтому она находилась в сильном беспокойстве, как и ее тетка, которая была поверенной всех ее тайн; между ними было решено сделать попытку что-либо выведать у Лины, хотя, конечно, им не могло прийти в голову, что письмо очутилось в ее руках.
- Вы желали видеть мою племянницу, - сказала хозяйка дома, усаживая Лину на диван, - но Сесиль уехала вчера…
- Во Францию? - спросила с живостью Лина, прерывая ее.
Госпожа Симеон увидела в этом вопросе ревнивую радость влюбленной женщины и ответила с лукавой улыбкой:
- Нет. Да и мне было бы слишком тяжело расстаться с моей любимицей! Она уехала не дальше Пирмонта. Дочь моя больна с весны, и доктор Цадиг прописал ей пирмонтские воды; я не могла ехать с ней, и Сесиль вызвалась сопровождать ее. Моя племянница будет сожалеть, что не видела вас, а я позволила себе воспользоваться вашим редким визитом, хотя он и не относится ко мне!
Лина извинилась, что до сих пор, вследствие слабого здоровья мужа, не могла воспользоваться любезными приглашениями госпожи Симеон и выразила сожаление, что не застала мадемуазель Сесиль, о которой она так много слышала от Тейтлебена.
- Он говорил вам о Сесили? - спросила госпожа Симсон, взглянув пристально на свою собеседницу. - В последний вечер мы были немного удивлены… Скажите, пожалуйста, когда он пришел к вам, вы не заметили ничего особенного… Как объяснить это… Не был ли он печальнее обыкновенного?
- Нет, я ничего не заметила. Он застал у нас небольшое общество, и мы очень приятно провели время.