Миллер был не один, за его письменным столом сидел доктор Гарниш и прописывал рецепт, давая разные наставления относительно лечения. Герман невольно сравнил между собой этих двух людей, наружность которых представляла полный контраст. Миллеру было более пятидесяти лет, небольшого роста, довольно тучный, с бледным, как бы припухшим лицом, он отличался вялостью и медленностью движений, большие глаза навыкате, лишенные выражения, блестели лихорадочным блеском, между тем как мягкие очертания полных губ придавали его лицу какое-то детски добродушное выражение. Доктору Гарнишу было под тридцать лет, он также был невысокого роста, но отличался необыкновенной живостью и представлял собой олицетворение здоровья и физической силы: румяный, с мужественными, немного резкими чертами лица, выразительным взглядом и густыми темными волосами. Он одинаково владел французским и немецким языками, имел безукоризненные манеры и при своем блестящем остроумии всегда находил подходящий ответ; знатные дамы охотно избирали его в поверенные своих сердечных тайн, что не мешало ему лечить со спокойной совестью их мужей. При этом доктор Гарниш несмотря на некоторую самоуверенность и гордое сознание своего медицинского авторитета был неизменно приветлив со всеми. Так и теперь, исполнив свою докторскую обязанность, он любезно обратился к Герману и напомнил ему, что не раз имел удовольствие встречать его у Рейхардтов.
- Сегодня я узнал от моего почтенного Гиппократа, что он знаком с вами, господин Тейтлебен! - сказал Миллер. - Его лестный отзыв о вас служит для меня наилучшей рекомендацией, кроме того, министр Бюлов и обер-гофмейстерина принимают самое живое участие в вашей судьбе…
Германа особенно поразило то обстоятельство, что обер-гофмейстерина продолжает благосклонно относиться к нему, хотя он, со своей стороны, настолько чувствовал себя виноватым перед ней, что даже избегал проходить мимо ее дома.
Доктор Гарниш, заметив смущение молодого человека, улыбнулся:
- Вас можно поздравить, господин Тейтлебен, - сказал он, - по-видимому, вы пользуетесь таким же доверием государственных людей, как и знатных дам!
- Это служит лучшим доказательством его дипломатических способностей, - сказал Миллер, - но во всяком случае я рад за него, что он хочет посвятить себя науке. Вот я, например, нахожусь в вечном колебании между ученой и государственной деятельностью и не раз вспоминал изречение моего покровителя и друга, старика Тронхина, что только на поприще науки я буду работать честно и с успехом.
- Этот взгляд кажется мне слишком односторонним! - возразил Гарниш. - Если до сих пор вы способствовали своим пером развитию патриотизма в сердцах наших соотечественников, то теперь наступила пора действовать живым словом. Мы рассчитываем на то влияние, какое вы можете оказать на короля, министров, немецкую нацию; говорю это, не стесняясь присутствия молодого человека, так как он друг Рейхардта и ему все известно. Вы знаете, что готовится в Пруссии и на севере Германии и какое значение имеет там имя Иоганна Миллера! У вас обширные знакомства среди государственных людей и ученых, и вы должны сделаться центром союза друзей родины; теперь не время писать историю, а нужно выступить в ней действующим лицом…
Гарниш говорил вполголоса, но с таким воодушевлением, что лицо его разгорелось; Миллер был также взволнован, но еще более недоволен, что нарушают его душевный покой, и поэтому ответил с некоторым раздражением:
- Вы напоминаете мне древних пророков, мой дорогой medicus; они говорили тем же торжественным тоном, но, призывая людей к покаянию, не требовали от них невозможного. Пророк Иеремия выплакал себе глаза, видя, что его родина перейдет к вавилонскому царю, но советовал Израилю покориться необходимости, хотя, разумеется, нельзя заподозрить его, что он забыл свой народ или недостаточно любил его. Я не сравниваю себя с Иеремией, но в душе чувствую такое же горе, надеюсь, что вы оба понимаете меня…
Миллер остановился, затем продолжал более спокойным голосом:
- Благодаря событиям 1806 года целые нации попались в силки великого птицелова, так что вся Европа вскоре обратится в empire Fraпсаis, но не на 70 лет, как было в Вавилоне, а несравненно долее. Быть может, Наполеон представляет собой орудие судьбы и ему суждено совершить нечто новое и небывалое во всемирной истории. Эта мысль пришла мне в голову во время моей беседы с этим необыкновенным человеком; я был так подавлен ею, что долго не мог успокоиться и наконец заболел. Теперь я опять чувствую себя здоровым благодаря вашему искусству, мой почтенный Гарниш, но, поймите, что я не более как пришелец в этом многогрешном Вавилоне, и сознание моего полного бессилия томит меня более, чем кого-либо!
На глаза Миллера навернулись слезы, но Гарниш не обратил на это никакого внимания и ответил с легкой усмешкой:
- Вы упустили из виду одно обстоятельство, мой почтенный друг, что мы не в плену и не уведены в Вавилон, а продолжаем жить на собственной земле и имеем полную возможность прогнать наших врагов. Разумеется, нам нечего рассчитывать на помощь немецких курфюрстов и королей, которых можно считать главными виновниками вторжения чужеземцев; я не теряю надежды, что немцы рано или поздно придут к сознанию, что вся сила в народе и что правители существуют для него, а не он для них!
- Особа правителя должна быть священной для народа, - пробормотал Миллер, - но никто не станет доказывать, что какой бы то ни было гнет, а тем более чужеземный, был бы желателен или полезен для народа…
- Мы поговорим об этом в следующий раз, - сказал Гарниш и, взяв со стола шляпу, удалился с любезным поклоном.
Миллер был, видимо, рад возможности прекратить разговор о политике, он приветливо обратился к Герману и пригласил сесть рядом с собой у письменного стола. Добродушное выражение его глаз и улыбка ясно показывали, что молодой претендент на кафедру произвел на него приятное впечатление.
- Теперь мы одни, - сказал Миллер, - и я просил бы вас сообщить о себе некоторые подробности: к чему вы стремитесь, что намерены делать.
Герман обыкновенно отличался живостью и простотой изложения, но на этот раз присутствие известного историка и его приветливое обращение так благотворно подействовали на него, что он становился все красноречивее.
- Вы, несомненно, обладаете даром слова, господин Тейтлебен, - сказал Миллер, - а это не последнее достоинство в профессоре, так что вы можете смело рассчитывать на блестящий успех. Но прежде всего я должен объяснить вам положение дел: в настоящее время мне приходится главным образом отстаивать существование наших пяти университетов. К осени вопрос будет решен, но если даже некоторые из них будут закрыты, то все-таки нам нужен будет прилив новых сил, и я устрою вас, быть может, в Геттингене. А пока не советую искать службы при дворе, это будет совершенно лишнее для вас и потребует напрасной траты времени. Займитесь лучше какой-нибудь научной работой, переведите, например, "Пир" Платона с надлежащими комментариями относительно тогдашних и теперешних воззрений на любовь. Ни в одном из классических сочинений мы не встречаем такого прекрасного сочетания поэзии и философии и такого возвышенного взгляда на любовь. Появление такой книжки было бы особенно желательно в данный момент и подействовало бы отрезвляющим образом на наше общество, среди безумного карнавала кассельской жизни.
- Какая прекрасная мысль! - воскликнул Герман. - Я считал бы себя счастливым, если бы мог осуществить ее!
- Очень рад слышать это! - сказал Миллер. - В моей библиотеке собрано много литературы как относительно этого, так и других "Диалогов" Платона. Вы получите от меня нужные для вас книги, и мы переговорим подробно относительно вашей работы, но, конечно, вы должны посещать меня, как можно чаще.
- Бесконечно благодарен, - отвечал Герман, - но время так дорого для вас…
- Разумеется, хотя отдых для меня еще дороже. Шумные вечера, где мне приходится бывать время от времени, только усиливают мое утомление; масса просителей, которые ежедневно осаждают меня, также не могут доставить особенного удовольствия. Одним словом, не стесняясь, приходите ко мне… но опять-таки повторяю вам, не стремитесь к придворной службе, лучше поищите частных уроков в знатных домах или места чтеца - вы сделаете полезные знакомства и у вас явятся кое-какие связи. Я охотно дам вам рекомендательные письма к некоторым лицам…
Миллер не окончил начатой фразы и задумался. Герман воспользовался этой минутой, чтобы проститься с ним и поблагодарить за участие.
- До свидания, - сказал Миллер, также поднимаясь с места. - Счастливец! Глядя на вас, я невольно вспоминаю свою молодость. Было время, когда и я обладал здоровьем и мог надеяться на будущее. Господь да благословит вас!..
VI. Друзья
Герман вернулся домой взволнованный. Он зашел к хозяйке дома, чтобы поздороваться с ней, и застал Лину Гейстер, которая обратилась к нему с вопросом, не захочет ли он почитать с ней что-нибудь:
- Это будет для меня большим одолжением, - добавила она, - со времени нашего возвращения в Кассель, я прочла немало всяких книг, но при моем невежестве многое непонятно для меня, а Людвиг так занят, что я не решаюсь обращаться к нему за какими-либо объяснениями.
Герман охотно согласился, так как рад был случаю развлечься и избавиться хотя на короткое время от тяжелых мыслей, которые в последнее время неотступно преследовали его.