Боясь разговорами не утомить гостя, эрцгерцог обращался по временам и к придворному шуту, который своими бубенчиками и колокольчиками, подвешенными к его колпаку, шумел не менее рассказчика с его палочкой.
Оба они поочередно потешали присутствовавших своими веселыми шутками и рассказами. Леопольд смеялся при каждой удачной шутке, хлопая в ладоши, и внимательно смотрел на своего гостя, наблюдая, какое впечатление производят на образованного маркиза немецкое остроумие и красноречие.
Трудно было решить, кто из двух этих лиц пользовался большей благосклонностью эрцгерцога – шутки обоих принимались с величайшим одобрением. Иногда они вступали в спор, стараясь заглушить друг друга звоном бубенчиков и монет. Их отношения были, по-видимому, весьма дружелюбными, они старались поддержать друг друга: рассказчик порой разъяснял остроты шута, а последний часто заключал длинную тираду рассказчика забавной шуткой.
Конрад старался показать, что все окружающее доставляет ему удовольствие, он весело улыбался и, по-видимому, восторженно относился к плоским остротам и рассказам обоих шутов, при этом напряженно ожидая случая перейти к важному для него разговору.
Вскоре речь коснулась английского короля. Шут любил говорить о Дике Генете, который был для него предметом неистощимых шуток. Рассказчик теперь молчал. Когда маркиз обратился к нему с просьбой истолковать слова шута, он ответил, что "Генета" обозначает скромность и смирение и что называющие себя этим именем должны бы почаще об этом вспоминать.
Эти слова, безусловно, относились к знаменитому дому Плантагенетов, и шут, услышав их, добавил: "Смиряясь, возносится".
– Надо воздавать почет всем по заслугам, – сказал маркиз Монсерратский. – Все мы вместе участвовали в походах и битвах, и мне кажется, что многие князья заслужили славу, которая приписывается менестрелями и миннезингерами исключительно Ричарду Английскому. Не может ли кто-нибудь из певцов пропеть песню в честь знаменитого нашего хозяина, его высочества эрцгерцога Австрийского?
Три миннезингера выступили и начали воспевать эрцгерцога, сопровождая пение игрой на арфе. Двух из них рассказчик заставил умолкнуть, и внимание всех сосредоточилось на певце, воспевавшем в немецких стансах своего государя:
Кто из храбрых полководцев поведет нас
На поле битвы, куда зовет нас крест святой?
Тот, кто соберет полки
Лучших и отважных всадников,
Кто окажет больше рвения,
Кто главой своей касается небес!
Вряд ли кто из присутствовавших узнал в этом поэтическом описании полководца эрцгерцога, но тут певец потряс своей палочкой с серебряными монетами на конце, давая понять, что воспет их хозяин. Тогда все гости, наполнив свои бокалы, выпили за здоровье эрцгерцога, воскликнув: "Hoch lebe der Herzog Leopold!" Певец продолжал свою песнь:
Не спрашивай меня,
Гордая Австрия, зачем возносится знамя твое
Выше всех знамен могучих королей;
Спроси ты мощного орла,
Зачем он, поднимаясь от земли,
Рассекает крыльями своими облака
И возносится к светилу дня?
Стараясь, чтобы все поняли слова певца, рассказчик объяснил их:
– Орел украшает герб нашего благородного эрцгерцога, его королевскую милость, должен бы я сказать: орел летает выше всех птиц, он парит в облаках и ближе всех к солнцу.
– Однако лев, по-видимому, прыгнул выше орла, – вскользь сказал Конрад.
Эрцгерцог покраснел и пристально посмотрел на маркиза Монсерратского. Рассказчик, на минуту задумавшись, обратился к Конраду:
– Да простит мне благородный маркиз, лев не может летать выше орла, у него нет крыльев, он не может настигнуть его.
– Исключая льва святого Марка.
– Вы говорите о венецианском знамени, – сказал эрцгерцог, – но я уверен, что эти полудворяне, полукупцы не осмелятся выступить против нас.
– Не о венецианском льве заговорил я, – сказал маркиз, – а о трех львах, появившихся на английском гербе. В старину, говорят, леопарды украшали английский герб, теперь же, сознавая свою силу и мощь, Англия эмблемой своей избрала львов, и они должны одержать победу над всеми животными, птицами и гадами, и горе тому, кто будет ему противиться.
– Неужели вы серьезно говорите, маркиз? – спросил австриец, видимо, разгоряченный винными парами. – Неужели вы думаете, что Ричард Английский хочет подчинить себе независимых государей, добровольно ставших его союзниками в Крестовом походе?
– Его действия говорят за него. Только одно его знамя развевается на возвышении, в центре нашего лагеря, как будто он главный над всей христианской армией.
– И вы так спокойно относитесь к этому и терпеливо миритесь со своим унижением, – сказал эрцгерцог.
– Не в силах бедный маркиз Монсерратский вступаться за нанесенную всему войску обиду, если ее так равнодушно переносят государи, Филипп Французский и Леопольд Австрийский. Оскорбление, переносимое так хладнокровно вами, не может обесславить меня.
Леопольд сильно ударил кулаком по столу.
– Я говорил это Филиппу. Я говорил ему о нашей обязанности защищать младших князей от хищнических замыслов этого островитянина. Он же всегда холодно возражает мне, что, как верховный властитель, не может нарушить союз, скрепленный ими ради Крестового похода.
– Все знают, – сказал маркиз, – что Филипп осторожен и нерешительность свою объясняет политикой. Что же касается эрцгерцога Австрийского, то он один мог бы вступиться за всех, но, вероятно, важные причины заставляют его подчиняться владычеству англичан.
– Мне – подчиняться! – воскликнул с негодованием эрцгерцог Австрийский, – мне, уважаемому члену Римской империи! Нет, клянусь небом! Никто не заставит меня подчиниться королю, владеющему половиной острова, внуку незаконнорожденного норманнца! Весь стан христианский и все войско увидят, сумею ли я постоять за себя, уступлю ли я хоть шаг этому негодному англичанину. Вставайте, господа, вставайте! Следуйте за мной! Собственной рукой водрузим мы наше австрийское знамя с могучим орлом на насыпи, и оно взовьется выше королевских и кайзеровских.
При этих словах он встал из-за стола, под шумные восклицания пировавших гостей и всей свиты вышел из шатра и схватил знамя, развевавшееся перед его дверями.
– Не будет ли слишком опасен, – сказал Конрад, делая вид, что хочет успокоить его, – такой отважный поступок в подобный час? Быть может, лучше было бы дождаться более удобного времени, а пока…
– Ни часа, ни минуты не могу я ждать! – вскричал эрцгерцог. Быстро шагая, со знаменем в руке, направился он, сопровождаемый многочисленной свитой, к возвышению в центре лагеря. Подойдя к нему, он уже занес руку, чтобы вырвать английское знамя.
– Любезный господин, – вскричал шут Шванкер, схватив его за руки, – остерегитесь, одумайтесь, что вы делаете, ведь у львов есть зубы!
– А у орлов есть когти! – отвечал эрцгерцог, обхватив копье, к которому прикреплено было английское знамя, но колеблясь сорвать его.
Рассказчик, к которому Леопольд обернулся, сильно потряс своей палкой и благоразумно заметил ему:
– Орел – царь птиц. Он властвует над ними, как лев над зверями. Каждый из них царствует в своей области независимо, как в Германии и Франции. Благородный орел, не унижай льва, поставь свое знамя рядом с его знаменем, и пусть они развеваются вместе.
Леопольд выпустил из рук копье и, обернувшись, начал искать Конрада Монсерратского, но не нашел его. Увидев, что его план выполняется, маркиз скрылся в толпе и изъявлял в присутствии посторонних искреннее сожаление, что Леопольд выбрал неблагоприятное время для того, чтобы отплатить за нанесенную ему обиду. Не видя маркиза, эрцгерцог обратился к окружающим, заявив, что не хочет сеять раздор в армии крестоносцев, но не позволит и себя унизить. Он ограничится тем, что поставит свое знамя наравне с английским, хотя от его доброй воли зависит возвысить свое знамя, доставшееся ему от предков-императоров, над знаменем герцогов анжуйских. Затем он приказал принести бочку вина, выставить ее для окружающих, которые шумно начали пировать вокруг австрийского знамени.
Слух об этом происшествии вскоре распространился по всему лагерю.
Между тем наступила минута, когда, по мнению лекаря, можно было разбудить больного, так как лекарство произвело свое действие. Лекарю легко было убедить барона Гилсленда, что лихорадка оставила его государя и что благодаря крепкому телосложению последнего он не видит надобности во вторичном приеме целительного питья.
Ричард искренне верил в свое выздоровление: протирая глаза и сев на постели, он спросил де Во, сколько наличных денег находится в данную минуту в королевской казне.
Барон не мог дать ему точного ответа.
– Сколько бы ни было у нас денег, – распорядился король, – отдай их все лекарю; он возвратил мне силы, теперь я могу снова быть полноценным крестоносцем. Если же там меньше тысячи цехинов, то дополни сумму драгоценностями.
– Не знаю, государь, как объяснить вам, – сказал мавританский лекарь, – но знайте, что божественное питье, принятое вами, потеряет силу, если я получу взамен него золото или алмазы.
"Он отказывается от платы, – подумал де Во, – это удивляет меня еще более, нежели его сто лет".
– Томас, – обратился Ричард к барону, – тебе до сих пор были известны лишь сила меча да рыцарские добродетели; знай же, что этот мавр благородством своим может служить примером тем, кто считает себя украшением рыцарства.