– Я согласен, – произнес маркиз, – что ваш план, если нельзя найти другого, более безопасного средства, достигнет цели. Но, скажите мне, как посмотрит на нас вся Европа? Не проклянут ли нас все, начиная от Папы Римского до последнего нищего, стоящего у храма; и даже тот, кто покрыт язвами и не имеет другой одежды, кроме рубища, и тот будет благодарить небо за то, что он не Жиль Амори или Конрад Монсерратский!
– А если так, – сказал гроссмейстер с хладнокровием, не покидавшим его в продолжение всего разговора, – то забудем весь наш разговор, как сон, рассеявшийся при пробуждении.
– Однако сон этот будет мне памятен, – возразил Конрад.
– Да, сны о герцогских и королевских коронах трудно забыть, – сказал гроссмейстер.
– Я не забуду нашего разговора, – отвечал маркиз, – но попытаюсь сначала посеять раздор между Австрией и Англией.
При этих словах они расстались. Конрад долго неподвижно стоял и смотрел на белую развевавшуюся мантию тамплиера, исчезнувшего во мраке ночи. Гордый, честолюбивый, не разборчивый в средствах, маркиз Монсерратский не был, однако, жесток. Он, как и многие другие, был сладострастным эпикурейцем. Несмотря на чрезмерное честолюбие, он не мог ни сам нанести рану, ни быть свидетелем кровавой сцены. Он дорожил своим добрым именем и потому не согласился бы на поступок, который мог бы подорвать к нему уважение. Все еще устремив глаза вдаль, где едва виднелась белая мантия тамплиера, он сказал себе: "Я действительно вызвал дьявола, и он ужасен. Кто бы мог подумать, что этот строгий, богомольный гроссмейстер, чьи дела так тесно связаны с его орденом, потребует от меня больше, нежели того требуют мои интересы? Признаюсь, я желал расстроить этот безрассудный поход, но мне и в голову не приходил тот ужасный план, который без всяких колебаний предложил мне монах-рыцарь. А между тем, строго говоря, только этот план является верным и наименее опасным".
Так размышлял маркиз, когда внезапно течение его мыслей было прервано сиплым голосом, прокричавшим недалеко от него: "Помни Гроб Господень!"
Крик этот переходил от одного стража к другому; время от времени часовые должны были громким голосом напоминать всем крестоносцам о главной цели похода в Палестину. Хотя Конрад знал этот обычай и много раз слышал этот крик, сейчас он мучительно отозвался в его сердце, внезапно нарушив течение его мыслей: ему показалось, что этот крик идет с небес, чтобы служить предостережением против задуманного им преступления.
С беспокойством оглянулся он по сторонам. Глаза его невольно остановились на английском королевском знамени, которое, несмотря на темноту, можно было различить на высоком холме. Этот холм, искусственно сооруженный, возвышался в центре лагеря. Вероятно, это был могильный памятник какого-то знатного иудея или воина, останки которого покоились под курганом. Имя его давно было забыто, крестоносцы же назвали это место холмом Святого Георгия в честь английского знамени, развевавшегося на этой насыпи, господствовавшей над всем станом христианских монархов.
При виде этого знамени мысли Конрада приняли новое направление. Быстрыми твердыми шагами направился он к своему шатру, как человек, твердо на что-то решившийся. Придя к себе, он распустил свою многочисленную свиту. Лежа в постели, он мысленно повторил свое решение, более мягкое и менее жестокое, чем предложенное гроссмейстером. "Завтра я буду обедать у эрцгерцога Австрийского, – подумал он. – Чем осуществлять советы тамплиера, посмотрю, нельзя ли подействовать на Леопольда".
Глава XI
Наша северная страна имеет ту особенность, что здесь часто соединяются в одном человеке богатство, ум, знатность и храбрость. Но зависть своими темными стрелами преследует и здесь достоинство, как быстрая гончая гонится за устрашенной ланью; она не прощает ему его высокой славы и старается низвергнуть его.
Сэр Дэвид Линдсей
Великий герцог Леопольд был первым из австрийских властителей, обладавшим таким высоким титулом. Император Генрих даровал ему этот титул в Германской империи и предоставил во владение прекрасные земли, орошаемые Дунаем.
Его имя было запятнано вероломным поступком по отношению к Ричарду Английскому, поступком, совершенным по недоразумению во время пребывания их в Святой земле. Плен Ричарда, проезжавшего через его владения переодетым, без свиты, наделал много шума, сильно подорвал репутацию и покрыл позором имя Леопольда. На самом деле это был скорее слабый, тщеславный государь, нежели жестокий тиран. Его внешность отражала его характер. Роста он был высокого и стройного. Его белое лицо с ярким алым румянцем обрамляли белокурые волосы, локонами ниспадавшие на плечи. Однако походка его была далеко не величественной, какая-то неловкость замечалась в ней. Не было в нем гордого, возвышенного духа, которым отличался Ричард. Одевался он богато и пышно, но так же неловко сидели на нем его одежды. Будучи правителем, он держал себя с недолжным достоинством, подобавшим его высокому сану.
Его недостатки не были тайной для окружающих, и часто сам эрцгерцог внутренне тяготился тем, что не в состоянии поддержать свой высокий сан, данный ему судьбой. Он не мог заставить уважать себя, и ему мучительно было сознавать, что окружающие относятся к нему без положенного уважения.
Когда он присоединился к крестоносцам и принял предводительство над многочисленными войсками, то прежде всего изо всех сил старался установить дружбу с Ричардом. Его просьбы были так настойчивы и так льстили Ричарду, что английский король вынужден был благосклонно отнестись к ним. Хотя эрцгерцог и был мужествен, но в храбрости не мог сравняться с Ричардом, не было в нем и той его отваги, которая постоянно заставляла стремиться к опасностям. Узнав его ближе, король почувствовал к нему презрение. К тому же имелись и личные причины, заставлявшие Ричарда относиться к австрийскому князю с предубеждением. Норманну по происхождению, с детства привыкшему к умеренности в пище и трезвости, Ричарду нестерпимо было видеть склонность германца к пиршествам и вину. Подозрительный Леопольд не мог не заметить подобного отношения и глубоко возненавидел короля. Филипп, король Французский, отличавшийся тонким умом и хитростью, всеми средствами старался поддержать и раздуть эту вражду. Считая Ричарда своим врагом, Филипп давно относился к нему неприязненно за его гордый, неукротимый характер. Кроме того, имея владения во Франции, Ричард являлся вассалом французского короля, между тем держался по отношению к нему независимо и вполне самостоятельно. Естественно, Филипп старался по возможности ослабить партию Ричарда, склоняя князей-крестоносцев объединиться с ним, чтобы дать отпор власти английского монарха.
Таковы были политические отношения и взгляды эрцгерцога Австрийского, когда Конрад Монсерратский решил воспользоваться ненавистью этого князя к Ричарду как орудием для осуществления своих намерений – ослабить союз князей-крестоносцев и довести его до распада.
Был полдень, когда Конрад направился к ставке Леопольда. Он преподнес эрцгерцогу лучшее кипрское вино, недавно им полученное, чтобы тот мог сравнить его с рейнским и венгерским. Эрцгерцог в благодарность любезно пригласил гостя к обеду, и, конечно, много трудов было положено, чтобы великолепно сервировать обед, как и подобало дому владетельного государя. Итальянский маркиз, привыкший к изысканным гастрономическим яствам, нашел, однако, больше излишества, чем вкуса в обременявших стол сытных блюдах.
Немцы, наследовавшие открытый воинственный характер от своих предков, покоривших Римскую империю, сохранили глубокие следы древнего варварства. В жизни своей они редко следовали рыцарским уставам и предписанным правилам общежития, и их образ жизни часто осмеивался французскими и английскими рыцарями, считавшими соблюдение этих правил признаком высокой культуры и образованности. Войдя в палатку, Конрад был оглушен громкими голосами, шумно раздававшимися, несмотря на присутствие Леопольда. Одежды гостей показались ему также весьма странными: их короткие разноцветные куртки были обшиты по всем швам бахромой, которая в Западной Европе уже вышла из моды. Поразило его также, что многие из дворян носили бороды.
Служители, среди которых были и молодые, и старые, стояли в шатре: они время от времени вступали в разговор, получали от своих господ подачки и с жадностью пожирали их, стоя за стульями гостей. Здесь же толпились шуты, карлики, менестрели, все они шумели и позволяли себе вольности, каких не стерпели бы в приличном обществе. В вине не было недостатка, и разговоры охмелевших гостей становились все громче и громче.
Среди этого шума странными казались мелкие обряды почтения, соблюдавшиеся при служении эрцгерцогу. Пажи благородного происхождения подавали ему блюда с колен, он ел из серебряных тарелок, пил рейнское и токайское вино из золотого кубка. Его великолепная герцогская мантия была подбита горностаем, корона по богатству не уступала королевской; ноги его, обутые в бархатные башмаки, покоились на табурете из литого серебра. Желая занять маркиза Монсерратского, он в знак особого внимания посадил его по правую руку, однако поминутно обращался к рассказчику, главному остряку, стоявшему справа сзади него.
Человек этот был одет очень своеобразно и богато: мантия и плащ его из черного бархата были украшены золотыми и серебряными монетами, нашитыми в знак щедрости одаривших его князей. В руке он держал палочку со связкой колец, к которым были прикреплены серебряные монеты. Он позванивал ими каждый раз, как собирался сказать что-нибудь достойное внимания. Он имел, по-видимому, большое влияние при дворе эрцгерцога, хотя и выступал то в роли льстеца, то шута, то рассказчика, но всякий, кому требовалась милость эрцгерцога, старался завоевать его расположение.