Он умолк, но, вероятно, продолжал жарко молиться про себя.
Джини ушла к себе, радуясь, что в своем опасном походе была защищена молитвою праведника, как надежным щитом, и убедившись, что небо хранит тех, кто идет правыми путями. Именно тут ей впервые пришла мысль о возможности что-то предпринять для спасения сестры, теперь, когда она убедилась, что та неповинна в чудовищном убийстве, в котором ее обвиняли. Мысль эта мелькнула и тотчас исчезла, как луч солнца над бурным морем; но она ощутила в душе давно не испытанный покой и твердое убеждение, что ей так или иначе суждено спасти сестру. Горячо помолившись и поблагодарив небо за свое недавнее спасение, она легла и крепко уснула, несмотря на пережитые волнения.
Теперь мы должны вернуться к Рэтклифу, который помчался, точно борзая, спущенная со своры, едва Джини указала ему на развалины часовни. Хотел ли он помочь Робертсону убежать или намеревался присоединиться к его преследователям - мы не знаем, да и сам он, вероятно, не знал, а решил действовать сообразно обстоятельствам. Однако действовать ему не пришлось. Едва он преодолел крутой подъем и вступил под разрушенные своды часовни, как увидел пистолет, направленный прямо на него, и услышал скрипучий голос, именем короля повелевавший ему сдаться.
- Мистер Шарпитло! - вскричал изумленный Рэтклиф. - Это вы, ваша милость?
- А это всего-навсего ты, будь ты проклят? - разочарованно сказал следователь. - Ты почему же отпустил девушку?
- Она мне сказала, что Робертсон укрылся в развалинах. Я и погнался за ним.
- Не к чему, - сказал Шарпитло. - Сегодня он от нас ушел. Но пока он в Шотландии, я его разыщу, хотя бы он спрятался в пчелиный улей. Сзывай наших людей, Рэтклиф.
Рэтклиф кликнул солдат, которые охотно повиновались призыву. Никому из них не хотелось встретиться наедине и вдалеке от товарищей с таким ловким и отчаянным противником, каков был Робертсон.
- А где же обе женщины? - спросил Шарпитло.
- Их и след простыл, - сказал Рэтклиф и принялся напевать старинную песенку:
Э-гей! Беглянка понеслась!
Поди ее поймай!
- Одной женщины, - сказал Шарпитло, который, как все негодяи, был весьма низкого мнения о прекрасном поле, - одной женщины достаточно, чтобы загубить любое предприятие; а я-то, дурак, надеялся на успех, когда у нас их было целых две! Хорошо еще, что мы знаем, где их обеих искать, если понадобится.
Мрачный и хмурый, как полководец, проигравший сражение, он повел свой сконфуженный отряд обратно в город и распустил его по домам.
На следующее утро он вынужден был доложить о ночных происшествиях дежурному члену магистрата. Джентльмен, заседавший на этот раз (ибо бальи, а по-английски олдермены, отправляют свою должность по очереди), был тот самый, который допрашивал Батлера. Это был человек, всеми уважаемый. Он не отличался ученостью, но был большой шутник, человек прямой, добросовестный и неглупый; он имел достаток, приобретенный честным трудом, а потому чувствовал себя независимым, - словом, как нельзя лучше подходил для своей должности.
Мистер Мидлбург только что занял свое место и оживленно начал обсуждать с одним из своих коллег партию в гольф, сыгранную ими накануне, когда ему подали письмо с надписью: "Бальи Мидлбургу, весьма срочно". Там было написано следующее:
Сэр! Я знаю вас как справедливого и добросовестного судью, следовательно, вы не откажетесь от доброго дела, хотя бы его советовал сам черт. Поэтому я надеюсь, что вы не оставите без внимания мои показания, хотя по подписи увидите, что я участник известного вам дела, в котором в надлежащее время и в надлежащем месте не побоюсь сознаться и отчитаться. Священник Батлер ни в чем не виновен и был лишь невольным свидетелем дел, которые у него не хватило духу одобрить и от которых он даже старался отговорить нас, как умел, пуская в ход все известные ему прописные истины. Дело, однако, не в нем. В вашей тюрьме содержится женщина, осужденная по закону столь жестокому, что он двадцать лет ржавел без применения; а теперь этот топор сняли со стены и наточили, чтобы пролить кровь самого прекрасного и невинного существа, какое когда-либо переступало тюремный порог. Сестре ее известна ее невиновность, ибо она призналась ей в свое время, что была погублена гнусным соблазнителем. О если б небо
Вложило грозный бич в любую руку,
Чтоб гнать меня по свету без конца!
Я пишу вам в состоянии, близком к безумию… К несчастью, сестра эта, Джини Динс, - угрюмая пуританка, одолеваемая всеми предрассудками своей секты. Я прошу вашу милость растолковать ей, что жизнь сестры зависит от ее показаний. Если б она и стала упорствовать, не думайте, что обвиняемая виновна, не допускайте казни! Вспомните, как ужасна была месть за гибель Уилсона; найдется кому отомстить и за нее и заставить вас до дна испить чашу с ядом! .. Повторяю: вспомните Портеуса! Так говорит вам
Один из его убийц.
Бальи несколько раз перечел это необычайное послание. Сперва он чуть было не бросил его, сочтя за произведение сумасшедшего: так мало были похожи "листки из комедий", как назвал он поэтическую цитату, на писание здравомыслящего человека. Однако, перечтя письмо, он уловил сквозь его бессвязность голос подлинной страсти, хотя и причудливо выраженной.
- Закон и в самом деле жесток, - сказал он своему помощнику. - Хорошо было бы не подводить под него дело Эффи. Ведь ребенок мог быть похищен, прежде чем мать пришла в себя, он мог также умереть от недостатка ухода; а какого ухода можно требовать от несчастной женщины в том состоянии беспомощности, ужаса и отчаяния, в каком она, вероятно, находилась? И все же, если поступок ее будет подведен под этот закон, ей не миновать казни. Слишком уж участились подобные случаи, и примерное наказание необходимо.
- Но если сестра ее, - сказал секретарь, - покажет, что она сообщала ей о своем положении, обвинение отпадет.
- Несомненно, - ответил бальи. - Я на днях побываю в Сент-Леонарде и сам допрошу эту девушку. Я слыхал об их отце - это ревностный камеронец, который скорее даст погибнуть всей семье, чем осквернит себя подчинением нынешним ересям; ведь они, очевидно, не признают присяги перед светским судом. Если они будут и дальше в этом упорствовать, придется издать особый закон, освобождающий их от присяги, как квакеров. И все-таки: неужели в этом случае отец или сестра откажутся дать показания? Итак, решено, я сам с ними поговорю, вот только немного уляжется эта суматоха с Портеусом. Если сразу вызвать их в суд, это больше оскорбит их гордость, и они могут отказаться из духа противоречия.
- А Батлера еще подержим? - спросил секретарь.
- Да, подержим покуда, - ответил бальи. - Но скоро я надеюсь выпустить его на поруки.
- Вы доверяете этому безумному письму? - спросил секретарь.
- Не слишком, - ответил бальи. - Но что-то в этом письме есть. Видно, что оно написано человеком, обезумевшим от волнения или от угрызений совести.
- Мне сдается, - заметил секретарь, - что его писал сумасшедший бродячий актер, которого следовало бы повесить вместе со всей его шайкой, как правильно заметила ваша милость.
- Я не высказывал столь кровожадных намерений, - сказал бальи. - Но вернемся к Батлеру. Репутация у него отличная. Нынче утром я выяснил, что он прибыл в город только позавчера, следовательно, не мог быть в предварительном сговоре со злополучными мятежниками. Но едва ли он примкнул к ним внезапно.
- Вот этого никогда нельзя сказать. В таких делах иной раз довольно малейшей искры, чтобы поджечь порох, - заметил секретарь. - Я знавал одного священника, который всему приходу был приятель. И такой был смирный - воды не замутит; а стоило при нем упомянуть об отречении или патронате - батюшки! Так и взовьется! И тогда уж ничего не слушает и знать ничего не хочет.
- Я полагаю, - сказал бальи, - что усердие молодого Батлера менее пылкого свойства. Но я постараюсь собрать о нем побольше сведений. Что у нас сегодня еще?
И они углубились в подробности дела Портеуса и в другие дела, не относящиеся к нашему повествованию.
Вскоре труды их были прерваны появлением оборванной и изможденной старухи из простонародья, которая просунула голову в дверь.
- Что надо, матушка? Кто ты такая? - спросил бальи Мидлбург.
- Что надо? - угрюмо повторила она. - Дочь мою мне надо, а больше ничего от вас не надо, не воображайте. - И она сердито забормотала себе под нос: - Всех небось надо величать "ваша милость" да "ваша честь" - нашлись тоже лорды! А поди сыщи здесь честного человека! - Тут она снова обратилась к бальи: - Отпустите мою бедную безумную дочь, ваша честь! Ишь ты! "Ваша честь", а ведь всего-навсего внук шкипера из Кэмпвера…
- Матушка, - сказал бальи сварливой просительнице, - скажи, кого тебе надо, и не мешай нам работать.
- Это все равно что сказать: пошла вон, старая собака! Говорят вам: давайте сюда мою дочь! - сердито крикнула она. - Вы что, по-шотландски не понимаете, что ли?
- Да кто ты такая! И кто твоя дочь? - спросил бальи.
- Кто я? Мэг Мардоксон, а то кто же еще? А дочку зовут Магдален Мардоксон. Небось твои солдаты и констебли знают, кто мы такие, когда снимают последнюю рубашку и отбирают последний грош… да сажают в исправительный дом в Лейт-Уинде, на хлеб и на воду!
- Кто она? - спросил бальи, оглядываясь на своих подчиненных.
- Да уж известно кто, - сказал один из клерков, усмехаясь и пожимая плечами.
- Ах, вот ты как? - закричала старуха, яростно сверкая глазами. - Попадись ты мне в другом месте, я бы тебе за эти слова всю рожу расцарапала! - И в подтверждение своей угрозы она показала когти, с какими изображают дракона святого Георгия на вывесках сельских трактиров.