- Она самая, - сказал Мэдж. - Правда, раньше я звалась получше. Ого! (Лицо ее на миг затуманилось грустью.) Только когда это было? Давно, давно - ну, так все равно!
Я повсюду являюсь, горя и сверкая,
На дороге, в селенье - повсюду одна я.
Даже быстрая молния бури ночной
Не сравнится в беспечном веселье со мной!
- Помолчи ты, дура девка, - сказал полицейский, который привел эту необычайную певицу и был несколько шокирован ее вольным обращением с такой важной особой, как Шарпитло. - Помолчи, не то запоешь у меня на другой лад…
- Оставь ее, Джордж, - сказал Шарпитло, - не пугай. Мне надо ее расспросить. А ну-ка, мистер Батлер, взгляните на нее еще раз хорошенько.
- Погляди, погляди! - сказала Мэдж. - Чем я плоха? Получше твоих книжек. Я и молитвы знаю: простой катехизис и двойной. А то еще оправдание верою и уэстминстерский съезд… вернее сказать, знала когда-то, - добавила она тихо, - но дело было давно… Как не забыть?
- И бедная Мэдж снова тяжело вздохнула.
- Ну, сэр, - сказал Шарпитло Батлеру. - Что скажете?
- То же, что и раньше, - сказал Батлер. - Я впервые в жизни вижу эту несчастную.
- Значит, это не та, кого мятежники вчера называли Мэдж Уайлдфайр?
- Нет, - ответил Батлер. - Та была тоже высокая, но больше ни в чем сходства нет.
- И платье на той было другое? - спросил Шарпитло.
- Другое, - сказал Батлер.
- Мэдж, голубушка, - спросил Шарпитло тем же вкрадчивым голосом, - где было вчера твое будничное платье?
- Не помню, - ответила Мэдж.
- А где ты сама была вчера вечером?
- Ничего не помню, что было вчера, - ответила Мэдж. - Один-то день не знаешь, как прожить, а вы - вчера!
- А если дать тебе полукрону, Мэдж, может, память вернется? - сказал Шарпитло, вынимая монету.
- Я буду рада, а только память не вернется.
- А если отправить тебя в работный дом в Лейт-Уинде и велеть Джоку Долглейшу вытянуть тебя плетью? ..
- Я буду плакать, - сказала Мэдж, рыдая, - а память все равно не вернется.
- Да разве она понимает, как разумные люди? - сказал Рэтклиф. - От нее ни деньгами, ни плетью ничего не добьешься. Позвольте мне, сэр; я, пожалуй, сумел бы кое-что у нее выспросить.
- Что ж, попробуй, - сказал Шарпитло. - Мне уже надоела ее безумная болтовня, черт бы ее побрал!
- Скажи-ка, Мэдж, - начал Рэтклиф, - с кем ты сейчас гуляешь?
- А тебе что за дело? Каков старый Рэт!
- Должно быть, нету у тебя никого.
- Вот так нету! - сказала Мэдж, обиженно вскидывая головой. - А Роб Рантер? А Уилли Флеминг? А то еще Джорди Робертсон - сам Джентльмен Джорди, ага!
Рэтклиф засмеялся и, подмигнув следователю, продолжал свой необычный допрос.
- Да ведь это когда ты нарядишься, Мэдж. А в твоих будничных лохмотьях парни небось и глядеть на тебя не хотят!
- Врешь, старый хрыч! - отвечала красавица. - Джорди Робертсон сам вчера надел мое будничное платье и так ходил по городу, да еще как хорош в нем был - загляденье!
- Не верится, - сказал Рэтклиф, снова подмигнув следователю. - Ты небось и не помнишь, что это за платье. Цвета луны, а, Мэдж? Или, может, лазорево-красное?
- А вот и нет! - вскричала Мэдж, в пылу спора выбалтывая как раз то, что больше всего старалась бы утаить, если бы была в своем уме. - Вовсе не лазоревое и не красное, а мое старое коричневое платье, матушкин чепец и моя красная накидка. Еще он меня поцеловал за них и дал крону - дай бог ему здоровья, красавчику… Прежде, бывало, он не раз меня целовал.
- А где он опять переоделся, милая? - спросил Шарпитло невинным тоном.
- Ну, теперь дело испорчено, - невозмутимо заметил Рэтклиф.
Так и оказалось. Поддразнивая ее, Рэтклиф сумел развязать язык Мэдж; но вопрос, заданный в упор, напомнил ей, что следовало его придержать.
- Как вы сказали, сэр? - переспросила она, принимая придурковатый вид с быстротою, которая доказывала, что к ее безумию примешивалась изрядная доля хитрости.
- Я спросил, - сказал следователь, - когда и где Робертсон вернул тебе твое платье.
- Робертсон? Господи помилуй! Какой еще Робертсон?
- Да тот, о ком ты только что говорила. Джентльмен Джорди, как он у вас зовется.
- Джорди Джентльмен? - повторила Мэдж с хорошо разыгранным удивлением. - Не знаю такого.
- Полно! - сказал Шарпитло. - Так, знаешь ли, не годится. Говори, куда ты девала свое старое платье.
На это Мэдж Уайлдфайр не дала никакого ответа, если не считать обрывка песни, которой она угостила озадаченного следователя:
"Ах, где твое колечко, колечко, колечко?
Ах, где твое колечко, скажи мне поскорей!":
"Дала его солдату, солдату, солдату,
Солдату отдала я залог любви моей".
Если со времен датчанина Гамлета самой трогательной из безумных дев была Офелия с ее песнями, то самой несносной оказалась Мэдж Уайлдфайр.
Следователь был в отчаянии.
- Проклятая девка из Бедлама! - воскликнул он. - Я ее заставлю заговорить!
- С вашего дозволения, сэр, - сказал Рэтклиф, - не лучше ли дать ей успокоиться? Кое-что вы все же узнали.
- Верно, - сказал представитель власти, - коричневое платье, чепец и красная накидка - так была одета ваша Мэдж, мистер Батлер? - Батлер отвечал утвердительно. - Понятно, почему он, отправляясь на такое дело, одолжил у этой безумной платье и имя.
- Теперь и я могу сказать… - начал Рэтклиф.
- … когда я и без тебя узнал, - прервал его Шарпитло.
- Совершенно верно, сэр, - повторил Рэтклиф, - когда вы и без меня узнали, что Робертсон именно так и был одет, когда шел вчера впереди мятежников.
- Вот теперь ты говоришь дело, Рэт, - сказал Шарпитло. - Продолжай так дальше, и я, пожалуй, доложу о твоем усердии лорду-мэру. Вечером ты мне еще понадобишься. А сейчас мне пора домой; надо закусить и опять сюда. Пускай Мэдж побудет с тобой, Рэтклиф; постарайся ее развеселить.
И он отправился домой.
Глава XVII
И кто-то смеялся, и кто-то вопил,
И кто-то свистел всю ночь.
Но вот лорда Барнарда рог затрубил:
"Прочь, Масгрейв, отсюда, прочь!"
"Баллада о Масгрейве Малом"
Вернувшись в Эдинбургскую темницу, следователь снова стал совещаться с Рэтклифом, ибо теперь был уверен в его опытности и преданности.
- Поговори с девчонкой, Рэт, с этой Эффи Динс, выведай, выпытай у нее - да поскорее! Уж она-то наверняка знает, где скрывается Робертсон.
- Прошу прощения, мистер Шарпитло, - сказал будущий тюремщик, - этого я не могу.
- Это еще почему? Ведь мы с тобой, кажется, договорились.
- Ничего не выйдет, сэр. Я говорил с Эффи. Непривычная она к здешним местам, и к нам тоже. Плачет, глупая, надрывается. Об этом бездельнике плачет. А ежели он попадется из-за нее, у нее сердце разобьется.
- Не успеет, - сказал Шарпитло. - Мы ее раньше повесим. Сердце женщины не так-то легко разбить.
- Смотря у какой, - ответил Рэтклиф. - Словом, я за это не берусь. Это против моей совести.
- Твоей совести? - переспросил Шарпитло с усмешкой, которую читатель, вероятно, сочтет вполне естественной.
- Да, сэр, - спокойно ответил Рэтклиф. - Моей совести. Совесть у каждого есть, хоть до нее и не всегда доберешься. Моя тоже далеко запрятана, как у многих. А нет-нет, да и дает себя знать - как локоть: стукнешь по нему - больно.
- Ладно, - сказал Шарпитло, - раз ты так совестлив, я поговорю с девчонкой сам.
Шарпитло велел провести себя в маленькую темную камеру, где содержали несчастную Эффи Динс. Бедная девушка в глубокой задумчивости сидела на своей койке. На столе стояла пища, - лучше той, что обычно получали арестанты, - но она до нее не дотрагивалась. Приставленный к ней тюремщик доложил, что она по целым суткам не берет в рот ничего, кроме глотка воды.
Шарпитло сел на стул, приказал тюремщику выйти и начал разговор, стараясь изобразить в лице и тоне все участие, какое способны были выразить его колючие, хитрые черты и скрипучий, резкий голос.
- Как поживаешь, Эффи? Как себя чувствуешь?
Ответом был глубокий вздох.
- Хорошо ли с тобою обращаются, Эффи? Мне это надо знать.
- Очень хорошо, сэр, - сказала Эффи, принуждая себя ответить, но вряд ли понимая, что говорит.
- А пища? - продолжал Шарпитло тем же сочувственным тоном. - По вкусу она тебе? Может быть, тебе хотелось бы чего-нибудь повкуснее? Ты ведь, кажется, хвораешь?
- Все хорошо, сэр, благодарю вас, - сказала бедняжка тоном, в котором никто не узнал бы задорную и живую Лилию Сент-Леонарда. - Все хорошо, даже слишком хорошо для меня.
- Негодяй, кто довел тебя до этого, Эффи! - сказал Шарпитло.
Слова эти были подсказаны отчасти чувством сострадания, которого даже он не был совершенно чужд, хоть и привык играть чувствами других и не обнаруживать собственных; отчасти же - стремлением перевести разговор на нужную ему тему. В этом случае оба мотива удивительно хорошо сочетались, ибо, говорил себе Шарпитло, чем больший негодяй этот Робертсон, тем большей заслугой будет его поимка.
- Экий негодяй, - повторил он. - Попадись он мне только!
- Я, может, больше его виновата, - сказала Эффи. - Меня с детства учили, что хорошо, а что дурно, а он, бедный… - Тут Эффи замолчала.
- С детства был негодяем, - сказал Шарпитло. - Он, кажется, не из наших мест и знался только с этим бродягой Уилсоном, так ведь?
- Лучше бы он с ним никогда не встречался!