"Тут же ярмарка, торг. А вдруг это чучело прикончил на улице какого-нибудь откупщика? Вдруг у него полны карманы? Раны Христовы, что-то меня подмывает завязать с ним беседу".
А Бертран в это время размышлял:
"Сюда ведь приходит самый разный народ. Как известно, не ряса делает монаха. Кто знает, а ну как этот страшила вчера кого-нибудь ограбил? А ну как его карманы битком набиты добрыми экю? Что-то мне подсказывает, что неплохо бы с ним свести знакомство".
Макер сделал шаг вперед.
- Сударь… - произнес он, сдержанно поклонившись.
- Сударь… - одновременно с ним произнес Бертран, склоняясь почти до земли.
В ту же секунду они выпрямились, словно внутри них сработала пружина. Бертран был потрясен акцентом Макера. Макер вздрогнул, услышав носовой выговор Бертрана.
- Битый туз! - вскричал Макер. - Да никак это дорогуша Галунье!
- Плюмаж! Плюмаж-младший! - запричитал нормандец, чьи глаза привычно наполнились слезами. - Тебя ли я вижу?
- Ризы Господни, конечно, меня! Обними меня, золотце мое!
И он распахнул объятья. Галунье бросился ему на грудь. Слившись в объятии, они смахивали на большую кучу тряпья. Они долго так стояли. Их чувства были искренни и глубоки.
- Ну, хватит, - сказал наконец Плюмаж. - Скажи что-нибудь, чтобы я услышал твой голос, плутишка.
- Девятнадцать лет разлуки! - пробормотал Галунье, вытирая рукавом слезы.
- Убей меня Бог! - воскликнул гасконец. - Да у тебя, никак, платка нету?
- Украли в этой толкучке, - безмятежно сообщил бывший его помощник.
Плюмаж принялся рыться в карманах, но, разумеется, ничего не обнаружил.
- Что за черт! - возмущенно бросил он. - Сколько же на свете ворья. Да, золотце мое, девятнадцать лет… Мы оба были молоды.
- Возраст любовных безумств! Увы, мое сердце еще не постарело.
- Да и я пью не меньше, чем тогда.
И они опять принялись разглядывать друг друга.
- Право же, метр Плюмаж, - с сожалением промолвил Галунье, - годы не украсили вас.
- Ежели честно, старина Галунье, - тут же парировал провансальский гасконец, - то как мне ни огорчительно говорить это, но должен признать: ты стал еще уродливей, чем прежде.
Брат Галунье со сдержанным высокомерием улыбнулся и заметил:
- К счастью, дамы придерживаются иного мнения. И все же, постарев, ты сохранил великолепную осанку: шаг решительный, грудь колесом, плечи расправлены. Я, как только заметил тебя, сразу подумал: черт побери, вот дворянин важного вида!
- И я тоже, сокровище мое, и я тоже! - прервал его Плюмаж. - Увидел тебя, и моя первая мысль была: "Эк, хорошо держится этот кавалер!"
- Что же ты хочешь? - жеманясь, отвечал нормандец. - Ежели общаешься с прекрасным полом, приходится следить за собой.
- Да, а куда же ты делся после того дела?
- После дела во рву замка Келюс? - переспросил Галунье, невольно понизив голос. - Лучше не вспоминай. У меня до сих пор перед глазами пылающий взор Маленького Парижанина.
- Ризы Господни! Даже ночь не стала помехой. Видно было, как у него сверкают глаза.
- А как он дрался!
- Восемь трупов во рву!
- Не считая раненых.
- Ризы Господни, а какой град ударов! На это стоило посмотреть. И порой я думаю: если бы мы честно, как люди, сделали выбор, бросили бы в лицо Перолю деньги и встали рядом с Лагардером, Невер остался бы жив, и судьба наша устроилась бы.
- Да, ты прав, - с тягостным вздохом согласился Галунье.
- Надо было не пуговицы надевать на острия шпаг, а защитить Лагардера, нашего любимого воспитанника.
- Нашего господина, - добавил Галунье, невольно сдернув с головы колпак.
Гасконец пожал ему руку, и некоторое время они задумчиво молчали.
- Ну, что сделано, то сделано, - наконец промолвил Плюмаж. - Не знаю, золотце, как сложилось у тебя, но мне это дело счастья не принесло. Когда ребята Каррига обстреляли нас из карабинов, я отступил в замок. А ты куда-то пропал. Пероль обещаний не сдержал и назавтра выпроводил нас под предлогом, что, мол, наше присутствие в тех краях только подкрепит уже возникшие подозрения. Что ж, все правильно. Нам заплатили не то чтобы хорошо, но и не плохо, и мы разбежались. Я перешел границу и на всем пути расспрашивал о тебе. Никаких известий! Сперва я устроился в Памплоне, потом в Бургосе, а затем в Саламанке. Дошел до Мадрида…
- Все-таки хорошая страна!
- Кинжал там ценится больше, чем шпага. Тут она похожа на Италию, которая, не будь у нее этого недостатка, была бы сущим раем. Из Мадрида я отправился в Толедо, из Толедо в Сьюдад-Реаль, а потом, устав от Кастилии, где у меня без моей вины возникли неприятности с алькадами, перебрался в королевство Валенсию. Ризы Господни! Я попил там доброго вина от Мальорки до Сегорбы. А прибыл я туда, чтобы услужить старому лиценциату, который хотел отделаться от одного своего родственника. Валенсия - стоящая страна. На всех дорогах между Тортосой, Таррагоной и Барселоной тьма-тьмущая дворян… но у всех пустые карманы и длиннющие шпаги. В конце концов без единого мараведи я перевалил через горы. Я почувствовал: меня зовет голос родины. Вот, голубок, вся моя история.
Гасконцу больше нечего было рассказать.
- Ну, а ты-то, бродяга, как? - поинтересовался он.
- Я, - отвечал нормандец, - удирал от конников Каррига чуть ли не до Баньер-де-Люшона. Я тоже подумывал отправиться в Испанию, но встретил бенедиктинца, которому понравилась моя благообразная внешность, и он взял меня на службу. Он направлялся в Кельн-на-Рейне, чтобы получить какое-то наследство по поручению своего монастыря. Кажется, я увел его чемодан и сундук, да и деньги, по-моему, тоже.
- Плутишка, - ласково прокомментировал гасконец.
- Пришел я в Германию. Вот уж разбойничья страна! Ты говоришь - кинжал? Но кинжал хотя бы стальной. А там они дерутся только пивными кружками. В Майнце жена одного трактирщика очистила меня от дукатов бенедиктинца. Она была прехорошенькая и так меня любила… Ах, друг мой Плюмаж, - вздохнул Галунье, - ну за что мне такое несчастье, почему я так нравлюсь женщинам? Не будь их, я мог бы купить себе домик в деревне, чтобы спокойно жить в старости, маленький садик, лужок, на котором цвели бы розовые маргаритки, ручеек, а на нем мельница…
- А на мельнице мельничиха, - ввернул гасконец. - Ты чересчур влюбчив.
Галунье ударил себя кулаком в грудь.
- Страсти! - воскликнул он, возведя очи горе. - Страсти превращают жизнь в пытку и не дают молодому человеку отложить на черный день!
Высказав это здравое замечание, брат Галунье продолжал:
- Подобно тебе, я менял город за городом в этой плоской, жирной, глупой и нудной стране. Что я там видел? Худющих, желтых, как шафран, студентов, дураков, поэтов, завывающих при свете луны, ожиревших бургомистров, у каждого из которых по племяннику, жаждущему, чтобы дядюшка преждевременно отошел в лучший мир, церкви, где не поют мессу, Женщин… нет, не могу ничего худого сказать о представительницах прекрасного пола, чьи прелести усладили и сломали мою жизнь, наконец, жилистое мясо и пиво вместо вина.
- Битый туз! - решительно изрек Плюмаж. - Ноги моей никогда не будет в этой дрянной стране.
- Я повидал Кельн, Франкфурт, Вену, Берлин, Мюнхен и еще множество других городов и всюду встречал компании молодых людей, распевающих заунывные песни. Точь-в-точь как ты, я вдруг ощутил тоску по родине, пересек Фландрию, и вот я здесь.
- Франция! - воскликнул Плюмаж. - Нет ничего лучше Франции, малыш!
- Благороднейшая страна!
- Родина вина!
- Отчизна любви! - Но тут Галунье прервал лирический дуэт, который они исполняли с одинаковым воодушевлением, и спросил: - Дорогой мэтр, а только ли полное отсутствие мараведи вкупе с любовью к отчизне заставило тебя пересечь границу?
- А тебя только ли тоска по родине?
Брат Галунье покачал головой, Плюмаж опустил глаза.
- Была и другая причина, - сказал он. - Как-то вечером, завернув за угол, я нос к носу столкнулся… Догадался с кем?
- Догадался, - ответил Галунье. - После такой же встречи я, смазав пятки, удрал из Брюсселя.
- Увидев его, дорогуша, я понял, что воздух Каталонии вреден для меня. Но свернуть с дороги Лагардера ничуть не стыдно!
- Стыдно или не стыдно - я не могу сказать, но благоразумно, это уж точно. Ты знаешь судьбу наших сотоварищей, участвовавших в деле у замка Келюс?
Задавая этот вопрос, Галунье опять же невольно понизил голос.
- Да, - кивнул гасконец, - знаю. Наш мальчик заявил: "Вы все умрете от моей руки!"
- Начало уже положено. В нападении нас участвовало девятеро, считая капитана Лоррена, вожака разбойников. О его людях я не говорю.
- Девять отменных шпаг, - задумчиво произнес Плюмаж. - И все они вышли из этого дела, пусть раненые, с отметинами, залитые кровь, но живые.
- Штаупиц и капитан Лоррен погибли первыми. Штаупиц был из хорошего рода, хотя выглядел мужланом. Капитан Лоррен был военный, и испанский король дал ему полк. Штаупиц погиб у стен собственного замка под Нюрнбергом. Он был убит ударом между глаз.
И Галунье пальцем показал у себя на лбу - куда. Плюмаж инстинктивно повторил его жест и продолжал:
- Капитан Лоррен был убит в Неаполе ударом между глаз. Раны Христовы! Для тех, кто знает и помнит, это все равно что знак мстителя.
- Остальные преуспели, - подхватил Галунье, - потому что господин Гонзаго не оставил своими милостями никого, кроме нас. Пинто женился на даме из Турина. Матодор держал фехтовальную академию в Шотландии, Жоэль де Жюган купил дворянство где-то в глуши Нижней Нормандии.