- Все равно, - ответил я, листая журнал. - О себе расскажите. Или о ком-нибудь близком. Как-то вы сказали, что с вашим отцом расправились. За что?
В глазах Гизелы мелькнула грусть.
- За чересчур разговорчивый характер.
- То есть?
- Он считал, что в свободе слова нуждается не тот, кто стоит у власти и кто поддерживает ее, а тот, кто не согласен с нею. Этого было достаточно, это его погубило.
Мы помолчали. Я перевернул страницу журнала, и на меня глянул со снимка бывший командующий 6-й армией в группе "Юг" генерал-полковник Рейхенау.
- Он убит на фронте? - умышленно спросил я, зная, что смерть этого видного немецкого генерала окутана тайной.
Гизела покачала головой:
- Он тоже жертва.
- Почему тоже?
- Я не так выразилась. Ведь мы говорили об отце. С Рейхенау расправились как с неугодным.
- Вот как… я не слышал.
- Мне рассказал муж. Фюрер предлагал Рейхенау пост главнокомандующего. Рейхенау отказался. Потом Гиммлер потребовал от Рейхенау, чтобы тот допустил во все свои штабы эсэсовцев и слил армейские разведорганы со службой безопасности. Рейхенау ответил, что, пока он командующий, этого не случится. В январе минувшего года в штаб-квартиру в Полтаве явились три эсэсовца с личным поручением рейхсфюрера СС Гиммлера. О чем они говорили с Рейхенау, я не знаю, но через полчаса после их ухода его нашли мертвым.
- А вы не боитесь рассказывать мне такие вещи? - спросил я.
Гизела закинула голову и звонко рассмеялась:
- У вас, мне думается, больше оснований опасаться меня.
- Вот уж нет, - возразил я.
- А почему вы заговорили об этом?
Я пожал плечами.
- Вы странный сегодня, - заметила Гизела.
Да, я был странный. Я сам это чувствовал, но ничего поделать с собой не мог.
- А вас не тянет в Германию? - спросил я, Вновь принимаясь за журнал.
- Нет, - твердо ответила Гизела. - Там нехорошо, а вдове особенно. Я не хочу иметь кинд фюр фюрер. Оставьте вы журнал! Поднимите глаза. Почему вы такой сегодня? Знаете что, подарите мне свое фото.
- У меня нет.
- Закажите!
- Хорошо. А зачем вам?
- Я хочу видеть вас ежедневно.
- Надоем.
- А я попробую…
Я решительно отодвинул журнал и спросил:
- У вас не осталось ни капельки вина от прошлого раза?
- Хочется выпить?
- Да. Сегодня такой суматошный день. Глоточек бы…
- Надеетесь, что поможет? Глоток, я думаю, найдется.
Она встала, пошла к шкафу, и в это время за стенами дома раздались завывающие крики сирены. Произошло то, чего и следовало ожидать.
Гизела остановилась, обернулась, вслушалась. Лицо ее сразу побледнело.
- Неужели?
Я пожал плечами, взглянул на часы.
Завываниям сирены вторили тоненькие, писклявые, всхлипывающие гудки паровозов.
Волна страха окатила меня. Но я боялся не за себя. Рядом была Гизела. Я встал, подошел к ней:
- Вы боитесь?
Она сказала, что да. Она уже понюхала бомбежки там, в Германии.
- Но с вами я не буду бояться, - добавила она.
- А быть может, это так… ложная тревога, - сказал я.
Ответом был глухой, все время нараставший рокот. В природе его ошибиться было очень трудно…
- Нет, не ложная, - поправился я, и в эту секунду дружно и яростно залаяли зенитки.
Рокот мотора перестал быть слышен, но через короткие мгновения грохнули один за другим такие сильные взрывы, что дом вздрогнул и закачался. Свет погас. Гизела крикнула:
- Сюда! Ко мне! В угол! Тут глухая стена.
Я в темноте добрался до нее.
Бомбы сыпались одна за другой. Вибрировали оконные стекла, звенела посуда в шкафу, потрескивали стены и пол, коробились двери и окна. Внутри у меня что-то вздрагивало. Дико было смириться с мыслью, что в любую минуту Гизела и я можем погибнуть.
Я взял себя в руки Стал вслушиваться в раскаты взрывов. Они раздавались в разных концах города. Наши самолеты подавляли огонь зениток.
- Идемте на воздух, - предложил я Гизеле и взял ее за руку. - Я, честно скажу, не люблю, когда в такое время у меня что-то над головой.
Когда мы вышли на крыльцо, над нашими головами со страшным свистом прогремел самолет. Кругом сыпались и стучали по крышам осколки зенитных снарядов, но нас защищал от них небольшой навес. Город был освещен, как днем. Над ним висело с полдюжины пылающих подвесных "люстр". В их зловеще ярком и мертвом свете поразительно четко вырисовывались самые мельчайшие детали: вырезанный узором молодой листок клена; перекосившаяся труба на соседнем доме; окно в подвале напротив, заложенное каким-то тряпьем; дыры от сучков в воротах; густая трава по обочине; трещины в плитах, покрывающих тротуар. В другое время эти мелочи вели себя тихо, мирно, а сейчас били в глаза, кричали, требовали, чтобы их запомнили.
Зенитный огонь заметно спадал, а бомбовые удары сотрясали землю все чаще и чаще. И вот, кажется, земля встала на дыбы. Мои барабанные перепонки выгнулись. Ухнул какой-то сложный, комбинированный взрыв вулканической силы. Стекла вылетели из окон. Вслед за этим последовало еще шесть взрывов, но уже не таких сильных. Я понял, что кирпичный завод накрыт.
Я и Гизела прижались к дверям, теснее придвинулись друг к другу. Раздался последний взрыв, и стало так тихо, что я услышал биение собственного сердца. Я приблизил к глазам часы: налет длился всего двадцать две минуты. Над вокзалом полыхали огромное зарево. Последняя "люстра" роняла на землю огненные слезы. Она догорала, и свет ее был уже не так ярок. В бескрайнем небе, под самыми звездами, глухо рокотали моторы.
- Идите домой, - мягко, но настойчиво сказала Гизела.
- Вы не боитесь одна?
- У меня есть свечи, а окна закрою наглухо.
Я осторожно, очень осторожно привлек ее к себе. От нее веяло прохладой и свежестью. Я нашел своими губами ее открытые упругие губы и нежно, очень нежно поцеловал.
Гизела легонько отстранилась, вздохнула и сказала:
- Теперь иди… Обо мне могут вспомнить, могут приехать.
Я почувствовал себя необыкновенно легким. Лишь перед самым домом я сообразил, что ведь Гизела впервые за наше знакомство назвала меня на "ты".
24. Беда
Заседание подпольного горкома закончилось в девять вечера с минутами. На дворе было еще светло: стоял июнь. Я не торопясь держал путь домой, чувствуя удовлетворение собой и товарищами по борьбе. Мы только что подвели боевые итоги за пять месяцев - с января по май включительно. Пусть мы сделали не так много, но мы сделали, что могли. Нет, мы не сидели сложа руки. Подпольщики подожгли состав с бензином на станции. Он сгорел дотла. Пожар уничтожил депо, мост и стоявший рядом состав с круглым лесом. Подпольщики подорвали машину с начальником полиции и его прихлебателями; уничтожили городской радиоузел; сожгли дом с архивными документами; подорвали восемь автомашин с различным военным грузом; забросали гранатами типографию; расправились с пятью предателями; выпустили одиннадцать листовок общим тиражом более тысячи экземпляров. По нашим наводкам был разгромлен десант, выброшенный между Ельцом и Ливнами; разбомблен склад с авиационными бомбами; дважды обработан с воздуха аэродром и трижды железнодорожный узел. Разведывательный пункт абвера, возглавляемый гауптманом Штульдреером, перебросил на Большую землю и в партизанские районы двадцать семь человек, считая их верными людьми, но шестнадцать среди них были советские патриоты. Мы регулярно обеспечивали Большую землю разведывательной информацией, сообщали о работе железнодорожного узла, восстановлении аэродрома, интенсивном и очень подозрительном движении частей и техники в направлении Орла и Курска. Несмотря на потери, подполье росло. За минувшее время в него влилось еще девять патриотов.
В решении горкома по докладу Демьяна записали пункт: бросить все силы на выявление среди горожан предателей, агентов карательных органов, а также всех гласных пособников оккупантов. Этого требовала Большая земля - приближался час расплаты.
Демьян на заседании дал основательную взбучку мне, Косте и Андрею за то, что тянем с розыском Дункеля. Его видел еще раз Пейпер, но в такой обстановке, когда не мог за ним проследить.
Геннадий Безродный опять не явился на бюро. Через связного Усатого он велел передать Демьяну, что занят проверкой Угрюмого и что в ближайшие дни доложит результаты. Демьян сомневался в этом. Он считал, что Геннадий саботирует его указание.
Свернув на свою улицу, я заметил "оппель", стоявший у дома Трофима Герасимовича. Значит, мои услуги опять понадобились начальнику гестапо. И хотя не было никаких оснований бить тревогу, сердце дрогнуло: а если не то?
Кроме шофера, в машине никого не оказалось; факт успокаивающий: шоферов одних не посылают на аресты. Впрочем, могут вежливо пригласить и не выпустить. Но это уже другое дело.
Шофер сказал, что ждет меня с полчаса.
Не заглянув домой, я сел в машину и кивнул следившему за мной из окна Трофиму Герасимовичу.
Через несколько минут я входил в кабинет начальника гестапо.
Земельбауэр, подбоченившись, расхаживал по кабинету с сигарой во рту, а Купейкина, сидя у маленького столика, поспешно вытирала платком заплаканные глаза. Что произошло между ними, догадаться было трудно.
Штурмбаннфюрер кивнул мне сухо, а Валентина Серафимовна даже не подняла головы.
- Мне можно выйти? - спросила она.
- Да, на несколько минут. Вы будете вести протокол.
Она порывисто встала и, вихляя бедрами, исчезла за дверью.