Геннадия я навестил. Он встретил меня холодно. Поговорили вообще и ни о чем конкретно. Говорил больше я. Геннадий слушал меня, сонливо щурясь и позевывая. Глаза его откровенно просили: "Скорей кончай и проваливай. Без тебя тошно". Видимо, наши подпольные события окончательно расшатали его волю. Как не похож он стал на прежнего Геннадия! Где его обычная энергия, настойчивость, решимость? Ведь было, было все это… С какой-то тоской, даже страхом я представлял теперь рядом с ним Оксану. Даже худшее, что знала она о Геннадии, теперь рисовалось в привлекательном виде. Быть может, ревновал, быть может, любил, наконец, тщеславие могло заставить его совершить подлость по отношению к Оксане. В собственной душе я искал основание, причины, объясняющие прошлое. Но настоящее! Как объяснить настоящее? Во имя чего отходит от нас Геннадий? А он отходит. Значит, не было дружбы. Значит, мы всегда были вдвоем: я и Андрей, а он только считался третьим. Больно подумать. Третьим в нашей дружбе был чужой человек. Иначе как понять это холодное равнодушие ко всему, что касается меня и Андрея? Ну, меня он мог бы ненавидеть. Ненавидеть из-за стычек в прошлом, из-за Оксаны. А кто защищал, кто отстаивал его передо мной? Андрей. И сейчас - кто послал меня сюда, чтобы узнать, поговорить, посоветовать? А ему, Геннадию, все равно. Мне кажется, в его душе нет уже места чувству привязанности. Прошло столько времени, а Геннадий ни словом, ни намеком не коснулся своей прежней семьи. Ведь, кроме Оксаны, была у него и дочь… Я ждал, что он спросит о ней. Как-нибудь наедине со мной спросит: жива ли, растет ли, думает ли о нем? Он не знает, что она погибла. Маленькая дочурка Геннадия погибла. И я молчу. Если о живой не спрашивал, зачем ему знать о мертвой! Да, одинок Геннадий. Совсем одинок. Даже мы с Андреем теперь для него чужие.
Уже перед уходом я вскользь спросил, давно ли он видел Демьяна. Геннадий ответил с раздражением:
- Я не рвусь к нему. Не в моем характере быть разменной монетой.
Визит к нему испортил мне настроение. Улучшилось оно дома после беседы с Трофимом Герасимовичем. Он медленно, но прочно врастал в подпольную работу. И делал успехи. У него в группе было уже три человека. На Трофима Герасимовича можно было положиться. Он оправдывал себя не хуже Кости. Хотя сходства между ними было мало, а различий много. Трофим Герасимович не отличался кипучей энергией, не был отчаянно смел. Любил поговорить о своих делах, любил, когда его хвалили. Ко мне он выказывал робкую преданность, о чем я не мог и мечтать в первые дни совместной жизни. Думал он медленно, туговато, не сразу схватывал мысль, но, поняв, цеплялся за дело крепко, мертвой хваткой. Костя шел на задание весело, чуть не с песней, а Трофим Герасимович спокойно, по-деловому серьезно. Азарт был чужд ему.
Во время допроса предателя Коркина мне стало известно, что на Старопочтовой, восемь находится конспиративная квартира гестапо. Я поручил Трофиму Герасимовичу заняться Коркиным. Слово "заняться" Трофим Герасимович понял по-своему. Спустя некоторое время он доложил:
- Да будет земля пухом твоему Коркину.
- То есть?
- Дуба дал.
- Как так?
- Да ему, сукину сыну, ничего другого не оставалось делать. Подох. Выследил его Никушкин и подсмолил копыта.
- Не Никушкин, а Свой. Ты фамилии забывай.
- Это верно. Опасались мы, что птичка расправит крылышки - и тю-тю!
Относительно Коркина наши мнения сходились: туда ему и дорога.
А сегодня Трофим Герасимович сообщил другую новость. Наблюдая за квартирой на Старопочтовой, наши ребята выследили предателя. Два раза он приходил по этому адресу, а сегодня Трофим Герасимович случайно встретил его в другом конце города, у другой квартиры.
- А ну, расскажи поподробней, - попросил я.
Трофим Герасимович сделал это с удовольствием.
- Я заглянул к Скурыдину…
- Не к Скурыдину, а к Инвалиду.
- Тьфу, пропасть… Не привыкну к этим кличкам никак. Так вот, значит. А когда обратно топал, гляжу - он выскочил. Оглянулся и пошел себе. Справный, сытый, рожа приличная.
- Может, он живет там.
- Говори мне! Уж я-то знаю, чей дом. Жил там Горев. Юркий такой мужичонка. Был комендантом колхозного рынка до войны. Потом профукал колхозные продукты, его и укатали. А в доме жена осталась.
- Ночью опять бродишь? Без пропуска?
- Подумаешь, страсти господни.
- Страсти не страсти, а на пулю нарвешься.
- Ничего. Лучшие, чем я, и те смерть приняли. Все одно лежать нам в сырой земле. Кому раньше, кому позднее.
- А тебе как лучше?
- Попозднее - оно вроде лучше, - рассмеялся Трофим Герасимович и спросил: - А что мне делать с этим немчурой?
- С каким? - удивился я.
- Я не говорил? Вот балда не нашего бога! А мне и невдомек: память дырявая стала.
Он рассказал. В доме Инвалида живет немец, младший офицер лет сорока пяти. Давно живет. С год. Тихий такой, воды не замутит. Придет со службы, сядет в углу и молчит. Или письма пишет. А служит он надсмотрщиком на городской мельнице. И однажды случилось такое: Сосед, наш человек, дал Инвалиду листовку, выпущенную подпольщиками. Тот сунул ее в карман и забыл. А вечером полез зачем-то в карман и обронил листовку. Немец, сидевший тут же, поднял ее и начал разбирать по складам. Инвалид обмер. Ведь за хранение листовок ни больше ни меньше - расстрел! Немец долго читал листовку вслух, потом подошел к печи и бросил ее в огонь. А Инвалиду сказал: "Такой вещь надо палить огонь. Дома держать нихт можно".
- Ты маракуешь? - спросил Трофим Герасимович. - Я разматюкал Скуры… тьфу, Инвалида, в пух и прах. Спасибочко, говорю. Разодолжил. Так с тобой и в тюрьму угодишь. А немец? Каков? Может, он нам пособлять захочет? Как ты рассудишь? Или пощупать его хорошенько…
Я спросил:
- Как это "захочет"? Значит, он должен узнать, что мы подпольщики?
- Так получается, - смутился Трофим Герасимович.
Пришлось объяснить старику, что надсмотрщик на мельнице не делает погоды и расшифровываться перед ним не следует.
Трофим Герасимович согласился:
- Тогда садись, есть будем.
Он подал жаркое собственного приготовления. Жена не села. Жаркое походило на гуляш. Трофим Герасимович сказал, что приготовлено оно из коровьих хвостов. Я насторожился. Хвосты есть мне еще не приходилось. Попробовав маленький кусочек, я пришел к выводу, что моему желудку будет трудно освоить это блюдо, и великодушно отказался.
А хозяин ел с завидным аппетитом и хвалился, что хвосты можно запросто выносить с бойни. Обмотаешься, как поясом, а сверху пальто. А мясо ничуть не хуже говядины.
Хозяйка не утерпела:
- Провалился бы ты вместе со своими хвостами!
- Гляди мне! - погрозился Трофим Герасимович. - Довольно щелкать. Видали вы барыню? Кошек не ест, от хвостов нос воротит.
- Эх ты, Трофим, Трофим. Растерял ты совесть. Еще человека угощаешь.
- Ничего, - бодро ответил хозяин. - Совесть отрастет.
- Да что ж это… волосы, что ли? - негодовала хозяйка.
Это была обычная дружеская перебранка. Я привык уже.
Потом мы скрутили по цигарке. Закурили. Я посмотрел на часы: без двадцати семь. Пора.
- Дела? - осведомился хозяин.
Я кивнул.
- Ну, а как того, сытого, держать на прицеле? - спросил он.
- Непременно. Но только держать, не трогать.
- Понятно. - Он помолчал, попыхивая дымом, а потом сказал: - Вот скажи по совести, как мы будем отчитываться, когда придут наши?
- Ах, вот ты о чем… Ничего. Отчитаемся. Не сидим сложа руки.
- Что верно - то верно, - произнес Трофим Герасимович и умолк.
Я воспользовался паузой и встал. Надо было бежать. Мне предстояло выполнить просьбу Гизелы, высказанную в той маленькой записке, что была приколота к циркуляру.
К ее дому я подошел в начале восьмого. Плотная маскировка на двух окнах совершенно не пропускала свет. Я постучал. Дверь открылась тотчас же.
- Добрый вечер. Можно?
- О да. Я ждала вас.
Я вошел.
На Гизеле было гладкое темно-серое платье с высоким воротником и длинными рукавами. Волосы, как и обычно, спадали на правый висок, волнились. В руке она держала книгу. Положив ее на спинку дивана, Гизела спросила:
- Теперь вас не надо уговаривать раздеться?
- Пожалуй.
Она улыбнулась. Я тоже.
Обстановка в комнате не изменилась. Здесь не было никаких мелочей, украшающих быт молодой женщины. В спальне, как и в прошлый раз, горела печь. Огненные блики играли на противоположной стене. Странно, эта скромно обставленная комната создавала какое-то необычное настроение.
- Вот сюда, - усадила меня хозяйка на диван и села рядом. - Вы, кажется, не ожидали встретить меня в комендатуре?
Я признался, что да, не ожидал.
- Там я уже два месяца. Муж тоже должен был приехать сюда… работать.
Я зацепился за слово и, опасаясь, что Гизела, быть может, не коснется больше этой темы, прервал ее:
- И что же помешало ему?
Гизела пристально посмотрела на меня. В ее взгляде мне чудился вопрос: "Вас что, в самом деле интересует это?" Потом она встала, прошла в спальню и вернулась с конвертом в руке. Усевшись на прежнее место, вынула из конверта лист почтовой бумаги и подала мне.
- Читайте.