Ночью я разговаривал по телефону с Кочергиным. Доложил итоги и свои соображения. Он их одобрил. Попросил его затребовать из Тулы телеграмму от Валентина на имя Суздальского.
Остаток ночи мы спали. Мышь меня не беспокоила. Дим-Димыч высказал предположение, что у мыши, возможно, выходной день.
Утром, следуя примеру Филина, мы посетили калининскую баню и чудно попарились. Посвежевшие и помолодевшие, отправились с визитом к хозяину дома на Медниковской.
О хозяине мы успели узнать все, что следовало. Ни его прошлое, ни настоящее, ни его род занятий, ни поведение - ровным счетом ничто не вызывало сомнений или подозрений. Приводам не подвергался, не арестовывался, под судом не был, в белой армии не служил, в бандах не участвовал, права голоса не лишался, женат один раз, алиментов не платит.
- Более чистого человека трудно себе представить, - сказал Дим-Димыч.
Собственно, это и позволило нам пойти на известный риск и заглянуть к нему.
Но идеального, в полном значении этого слова, человека найти трудно. У хозяина дома по Медниковской был порок. Он пил. Пил запоем. Запой длился дней десять - двенадцать. Наступала депрессия. Месяц, другой, иногда и третий бедняга крепился, но стоило споткнуться на одну ногу - и следовал рецидив.
Вот мы и у дома на Медниковской.
Дворовая калитка болталась на одной петле под порывами ветра и жалобно поскрипывала.
Я толкнул первую дверь. Она подалась. Без стука мы прошли через вторую. В просторной комнате, с выходящими на улицу окнами, мы увидели хозяина. Пухлый, бледный мужчина полулежал-полусидел на диване с яркой, цветистой обивкой, опершись спиной на большую подушку. Голова его, затылок и часть лица были обложены крупными капустными листьями. Возле дивана стояла табуретка, на ней медный таз, наполовину наполненный водой, а рядом фарфоровая чашка в проволочной оплетке с какой-то жидкостью ядовитого цвета. Воздух был пропитан валерьянкой и еще чем-то едким, неприятным, не поддающимся определению.
"Запашок - хоть святых выноси", - отметил я и любезно приветствовал хозяина, назвав его по имени и отчеству.
Глаза его удивленно и оторопело уставились на меня. Чересчур удивленно и чересчур оторопело.
- Кх… кх… Откуда вы меня знаете? - вопросил он отсыревшим голосом.
- Не подумайте, что из энциклопедии, - невозмутимо ответил Дим-Димыч, подошел бесцеремонно к окну и открыл форточку.
Хозяин неожиданно улыбнулся и покачал головой. Затем он решительно содрал с себя капустные листья и швырнул их в медный таз.
Нашим взорам открылось опухшее лицо с обвисшей, как у индюка, кожей на шее, довольно внушительный голый бугристый череп.
Хозяин встал, проворно заправил нательную рубаху в брюки, застегнул их, сунул босые ноги в домашние войлочные туфли.
- Прошу садиться, - проговорил он. - Чем могу быть полезен?
"Слава богу, - подумал я. - Не пьян. Вышел из штопора".
Мы отрекомендовались работниками паспортного отдела и изложили суть дела. До нас дошли сведения, что в доме долгое время живет непрописанный человек.
- Ну что за народ эти соседи! - возмутился хозяин. - В чужом глазу соринку подмечают, а в своем бревно не видят. Как же это так - долго? Пять суток жил человек. Ну и что?
- Говорите, жил? А где он сейчас? - осведомился я.
- Уехал. Вчера уехал.
- Неожиданно? - решил уточнить Дим-Димыч.
- Почему неожиданно? Я знал, когда он уедет. Он сказал об этом в день приезда.
- Это ваш родственник? - спросил я.
- Какой там родственник! Второй раз в жизни встретились. Познакомились год с лишним назад. В Иркутск я ездил. Дочка у меня там. Замужняя… На обратном пути в вагоне познакомились. Сами небось ездили, знаете. Разговорились. Слово за слово. Картишки, выпивка. Вместе до Москвы-матушки. Я из отпуска, он в отпуск из Благовещенска. Инженер. Серьезный такой. Цену деньгам знает. В питье умерен. Адрес взял. Интересно, говорит. Когда-нибудь загляну в Калинин. Вот и заглянул. Деньги предлагал. Я отказался. Все-таки одарил меня. Вот эту штучку пожаловал, - и хозяин показал нам очень тонкий металлический портсигар с вырезанными на нем тремя буквами: "Р.В.С.".
- Вроде как "Реввоенсовет", - объяснил хозяин.
Это было все, чем отметил здесь свое пребывание Филин.
- А как его зовут? - спросил Дим-Димыч.
- Валентином. Полностью: Валентин Серафимович Рождественский.
Меня будто что-то обожгло. Рождественский Валентин Серафимович. Ведь это тот самый, которого Филин в свое время собственными руками отправил в бессрочную командировку на тот свет.
- Вы уверены, что его фамилия Рождественский? - спросил я.
- Господи! Что же я, безглазый, что ли? Паспорт его в руках держал. Он просил: "Пропишите!" А стоит ли? На пять суток-то? Волокита одна.
Дим-Димыч разглядывал буквы на портсигаре. Переглянулись. Поняли друг друга. В словах не было нужды. Мы встали, предупредили хозяина о соблюдении паспортного режима и распрощались.
Половицы захлюпали под нашими ногами, когда мы шли к выходу. Пожилая женщина, видимо жена хозяина, с подобранным подолом старательно смывала грязь с наслеженных ступенек крыльца.
- Ожидал ты что-либо подобное? - спросил Дима уже на улице.
- Что угодно, но не это, - признался я.
24 октября 1939 г. (вторник)
Сегодня московские чекисты получили санкцию прокурора на арест Филина-Рождественского. Понадобился почти месяц, чтобы собрать о нем необходимые сведения.
Под фамилией Филин он был прописан в Москве и жил на юго-западной окраине, в Арсенальном переулке, а документами Рождественского пользовался при выездах из столицы. По возрасту он оказался старше, чем мы предполагали. Ему стукнуло сорок два года.
Филин нигде не служил и занимался частной медицинской практикой как фельдшер. Часть клиентуры принимал у себя, часть обслуживал у больных на дому: делал лечебные массажи, внутривенные вливания, ставил банки, пиявки. Его хорошо знали завсегдатаи Сандуновских бань, где он раз в неделю делал массажи.
Жил холостяком, увлекался музыкой, дома играл на виолончели. Никаких сборищ в квартире не устраивал и у хозяев пользовался репутацией спокойного и солидного жильца.
Получив санкцию прокурора на арест Филина, капитан Решетов - работник центрального аппарата НКГБ - провел узкое совещание, на которое вызвал меня.
О капитане Решетове я много слышал, но увидел его впервые лишь сегодня. Имя его в кругах чекистов было овеяно романтикой. Он отчаянно дрался в рядах Интернациональной бригады в Испании. О его храбрости рас сказывали легенды. Внешне он был хмур, суров, говорил спокойно и умел заставить себя слушать. Все участники совещания, в том числе и я, ловили каждое его слово.
Когда все было оговорено, Решетов помял кисть своей левой раненой руки, кровь в которую, как я понял, поступала не совсем нормально, и сказал, ни к кому персонально не обращаясь:
- Ждать больше нельзя, а надо бы. Ой, как надо бы… Трудно поверить, что Филин над собой никого не имеет. Невероятно!
В десять вечера старший лейтенант Аванесов, лейтенант Гусев и я сели в машину и отправились на операцию.
Задача наша состояла в том, чтобы застать Филина врасплох. Известно, что преступнику достаточно нескольких секунд, чтобы уничтожить неопровержимые улики и приготовиться к самообороне.
В комнате Филина, двумя окнами выходящей во двор, горел неяркий свет. Но разглядеть, что происходило внутри, было нельзя: плотные шторы, закрывавшие окна, оставляли лишь узкие щели. Сквозь одну из них мы увидели стену, сквозь вторую - угол платяного шкафа.
Расположение комнат в доме было заранее изучено. Через ход со двора и коридор можно пройти прямо к Филину, а с улицы - только минуя две хозяйские комнаты. Лейтенант Гусев остался на улице, а я и Аванесов поднялись на ступеньки крыльца.
Дверь, как и следовало ожидать, была заперта. Мой спутник достал что-то из кармана и бесшумно вставил в замочную скважину. Два осторожных поворота кисти руки - и створка подалась. Мы оказались в совершенно темном коридоре, замерли, прислушались. Я включил карманный фонарик. Все правильно: левая дверь ведет в кухню, правая - к Филину. Интересно, заперта она или нет? Если заперта, придется прибегать к содействию хозяина. Но прежде надо проверить, не производя никакого шума. Аванесов протянул уже руку к двери, как за нею послышались шаги, шум переставленного стула, опять шаги и скрип задвинутого ящика. Мы, точно по команде, попятились, и я погасил фонарик.
Дверь открылась, и в рамке света показался Филин. На нем была военная форма со шпалой на петлицах. Держа пистолет на изготовку, мы надвинулись на него, и Аванесов негромко скомандовал:
- Спокойно! Поднимите руки! Так.
Тесня Филина, мы заставили его вернуться в комнату.
Я прикрыл дверь, спрятал пистолет и стал обшаривать карманы Филина. В них оказался пистолет "браунинг", большой складной нож, два кожаных бумажника - один с документами, другой с деньгами - и разная мелочь.
- Можете опустить руки, - разрешил Аванесов. - Садитесь и отдыхайте.
Филин опустился на стул. Лицо его оставалось совершенно спокойным и ничего не выражало: ни страха, ни растерянности, ни волнения. Он сидел между дверью и единственным столом, на котором горела настольная лампа, освещавшая комнату.
- Пригласите хозяина и лейтенанта, - приказал мне Аванесов.