- А твои стихи?! Твои стихи, которые ты писал!.. Помнишь свою поэму о змее с девичьим сердцем? Я знал её наизусть. Я и сейчас смогу прочитать её слово в слово! Моё сердце наполняла гордость, когда я видел тебя молящимся. Когда я видел, как ты идёшь - красивый, стройный, переступая стройными ногами. Ты не поверишь, Каусика, как я завидовал твоим красивым ступням. У тебя и на руках, и на ногах были красивые пальцы. А у меня и в юности пальцы были некрасивыми, - брахман глянул на свои босые ноги, покрытые грязью, и печально усмехнулся. - Я подражал твоей походке, подражал твоим благородным движениям. Что случилось, Каусика? Я не говорю о твоих высоких мыслях, которые ты красиво умел высказывать! Я, о, ты не поверишь, Каусика, я повторял их вслух и мечтал, будто это мои мысли, и моя Букалявалика, которая любила тебя, слушает меня, подперев рукой своё полное бедро. О, я был очень молод! Но и тогда ради тебя, Каусика, я готов был отказаться от своей любви, от своей Букалявалики, которая любила тебя. Я готов был следовать за тобой повсюду, если бы ты позвал меня. А ты… Я стал обычным деревенским брахманом, но, я надеюсь, я неплохой брахман и совершаю в деревне все обряды. И я вижу, что меня уважают… уважали…
Брахман опустился на камень.
- Боги разгневались на меня, Каусика! Они оставили меня. Не так давно моего сына Аруна смертельно ранили злые люди. Я подозревал белого ятри, христианина, но оказалось, что этот ятри знает секрет праны, и он воскресил моего сына именем Распятого. И мои отцовские чувства помимо моей воли полны благодарности к обезумевшему врагу богов наших… И вот приходит послание от раджи с повелением явиться на религиозный спор с христианами. И вот у самого дворца, в клетке для диких зверей, я вижу своего учителя, который отказался от веры отеческой. И тоже проповедует Распятого. Что творится в этом мире, Каусика? Я многое перестал понимать…
- Это за пределами слов, и мне не хочется тщетно взывать к словам. Истина не в Мекке, не в водах Ганга, истина - в сердцах человеческих. Ни одна из религий не в силах в одиночку познать истину. Они только в разной степени приближаются к ней.
- Значит, состязаться мне предстоит с тобой, Каусика? - робко спросил брахман.
- Нет, Дгрувасиддги, ты будешь состязаться с монахом Дионисием, который огласил сына раджи.
Брахман поднялся с камня.
- Не так я мечтал повидаться с тобой, Каусика!
И, забыв свою шапку из листьев, сгорбившись, осторожно пошёл по тропинке в сторону дворца. Вдруг остановился и спросил сквозь хоровые разливы лягушек:
- Каусика, если я проиграю спор Дионисию, тебя и твоих друзей освободят?
- Мы надеемся, - ответил Керинф сквозь лягушачьи трели.
- Но боги не оставят меня, и я не проиграю спор, даже если бы очень захотел этого, - твёрдо сказал брахман Дгрувасиддги.
В догорающем костре стража треснуло полено и погасло.
Брахман Дгрувасиддги зашёл в туман.
41
Несколько лет спустя, милостью Божьей пройдя три моря, в Крыму, в умирающей генуэзской Кафе, Офонасей Микитин будет восстанавливать свои записи, отобранные турками в Трапезунде, где русича приняли за гонца с тайными письмами от Узун-хасана.
На Кафу неожиданно упала благодать снега. Он не таял, и без труда можно было представить, что ты на Руси. В мире стало как бы потише. Офонасей поставил к окну стол, выскобленный и вымытый, положил на него письменные принадлежности. Окно выходило на горный склон, поросший кустарником, пружинисто прогнувшимся под тяжестью неожиданного снега. Снежный день за окном дышал покоем. В ожидании замерли заснеженные ветки граната, растущего у самого окна. Чистый, ещё тонко пахнущий горьковатыми банными вениками Офонасей сел за стол. Он представил, сколько надо написать, и его заранее охватила усталость. И всё же окунул кончик пера в чернила из железной ржавчины и смеси, пахнущей вишнёвым клеем и мёдом. Он писал о последнем появлении махатмы в важном саду раджи.
"Я отдыхал после состязания с бутопоклонниками. Деревенский брахман Дгрувасиддги, узнав в своём сопернике человека, который воскресил его сына, как-то сразу сник. Он выглядел ещё более растерянным, чем у клетки с христианами, когда увидел Каусику - кумира своей юности. Другие бутопоклонники желали поймать меня на слове, но споры закончились их посрамлением. Дождь прекратился, но с дерева, под которым я отдыхал, ещё редко капало. Далёкие тяжёлые облака походили на синие скалистые горы. Стояла напряжённая тишина. И вдруг из-за облаков-скал пробился мощный солнечный луч. И всё вдруг влажно заблестело, заблестело так ярко, что, казалось, и земля стала испускать блеск. Я прикрыл глаза. И меня окликнули. Мучительно я провёл глазами по тёплому влажному золоту трав и снова зажмурился. Когда меня окликнули ещё раз, я уже чётко разобрал:
- Ятри! - и раскрыл глаза.
Передо мною как бы из ничего соткался махатма. Я смотрел на него против солнца. Над головой учителя трепетало сияние. Я поднялся со скамьи. Махатма одарил меня взглядом, полным нежной прозрачности и чистоты.
- Пора возвращаться на Русь, ятри!
- Пора, учитель! Истосковался я по Руси.
- Как пойдёшь?
- Пути на Русь не знаю. Кругом булгак! Можно с бесерменами в Мекку, а оттуда борзым ходом - на север. Но идти с бесерменами не хочу: будут в веру свою обращать.
- Ты уже выше всякой веры, - махатма сделал успокоительный жест рукой. - Доберёшься до Дабула. Там продашь своего коня. Не торгуйся. Дорого продать не получится. В Дабуле коней продают со всего света. Договоришься с хозяином тавы, плывущей в Ормуз. До Ормуза плыть дней тридцать…
Махатма подробно расписал мой обратный путь и, когда закончил свою речь, стало страшно тихо. Как в дурном сне. И в этой страшной тишине снова зазвучали увесистые слова махатмы:
- В Твери построишь храм. В неразберихе, которая будет твориться на твоей родине, неприятностей у тебя не будет. Наши братья позаботятся, чтобы у тебя было достаточно средств и на постройку храма, и на безбедное существование.
Махатма исчез в тусклом полуденном мареве, ушёл в измерение, о котором можно только догадываться. Сад блистал чудным порядком. Я попытался стряхнуть с себя истому. И выскользнул из пространства, в котором только что пребывал вместе с махатмой. На спинке скамьи висел простенький, потёртого вида кушак, вышитый славянским узором. Таким кушаком не прельстятся, если и в полон заберут. Пальцы мои нащупали вшитые мелкие камушки.
В тот день я пошёл на Русь.
42
Дошёл я только до соседнего города. В приподнятом духе гулял я по улицам и благоговейно созерцал завитки камня ындусских храмов, как внимание моё привлёк дружный смех. Я оглянулся. Немногочисленная толпа окружала осла. Но смеялась она не над ним, а над пьяным, который, куражась, ослу исповедовался. Сквозь его словесный понос, над которым потешались зеваки, я уловил паки и паки повторяющиеся слова: "Если ятри хочет узнать истину, пусть подаст нищему под дерюгой". Я вспомнил деревенского паромщика, который перевозил меня через реку в то утро, когда я воскресил сына брахмана. И слова паромщика: "И пьяный, исповедующийся ослу, изречёт истину". Я поспешил к бутхане, у входа в которую, накрывшись дерюгой, сидел нищий. Неподалёку от того места, где паломники снимают обувку. Такой обычай: кто впадёт в большую нужду, садится при входе в бутхану, накрывает себя дерюгой, и прихожане, что буту молиться идут, подают, кто сколько может. Нагнулся и я, кинул несколько шекелей к краю дурно пахнущей дерюги, но не успел выпрямиться, как из-под дерюги меня окликнули:
- Ятри!.. Тебе надо поговорить со мной, - голос был прерывистый, напряжённый и тихий. Меня будто увлекали под локоть.
- Мне? - переспросил я, как пишут бесерменские витии, опьянённый вином высокомерия. - Ты хочешь узнать о нашей вере?
- Я - христианин, а ты, ятри, в гибельном заблуждении.
Начало меня задело.
- Неужели? И в чём же я заблуждаюсь? - усмехнулся я.
- Твои чудеса, ятри, поражают! Ты даже воскрешаешь убитых сыновей брахманов!
- Голос твой со смешком. Неужели есть что-то смешное в том, что я оживил сына брахмана?
- Как Фома?
- Как Фома!
- Смешного действительно мало! Апостол Фома воскресил мёртвого, а твой Арун никогда не умирал.
- Как понимать твои слова? - спросил я несколько растерянно. Мне претили слова нищего.
- Как я их произнёс, так их и понимай! - ответил он спокойно и без колючей резкости.
- Может, я и спора у бутопоклонников никогда не выигрывал? А раджа с Божьей помощью в моём лице не прекращал гонения на катакомбных христиан? - вопрошал я.
- Ты, ятри, говоришь так, будто у тебя уже нет ничего общего с землёю, и ты уже вписан в горний Иерусалим.
Невежливое обращение снова задело меня, но, вслушиваясь в напряжённый голос из-под дерюги, я рдел от стыда, хотя не было произнесено ни слов оскорбительных, ни слов обидных. Чугунная тяжесть разливалась по моим членам. Человек под дерюгой, очевидно, был тучен. Он задыхался.
- Мы не можем долго разговаривать. За тобой идут доглядчики, - и неизвестный назначил мне место встречи в дхарма-сале. - Я думаю, ты придёшь, ибо вряд ли хочешь, чтобы твоё сердце стало космическим злом.