Дверь раскрылась, из нее высыпала стайка женщин и направилась в сквер, прямо на Самарина.
Мария шла с ними. Затянутый в талии плащ, непокрытая голова, белые волосы.
Невдалеке от сквера артистки свернули в улицу. Мария теперь шла одна. Андрей окликнул ее:
- Маша!.. Добрый вечер!
Мария остановилась.
- Какой там вечер. Уже ночь…
- Все равно: здравствуйте! Вы отлично играли. Здорово! Честное слово!
- Спасибо.
Она сделала шаг в сторону, обошла Андрея, направилась к узенькому тротуару. Андрей следовал за ней. Он мучительно соображал, искал нужные слова, но Маша вдруг остановилась: - Провожать меня не надо. Мне тут… недалеко.
И протянула руку. Андрей сжал ее ладонь, не торопился выпускать.
- Постоим здесь. Несколько минут.
- Я устала. Пойду спать.
С усилием высвободила руку, минуту постояла для приличия.
- Вы можете мне позвонить, - как бы смилостивилась над Андреем. - У нас, правда, телефон общий, но меня позовут.
И Мария Павловна назвала телефон квартиры, в которую она переехала два дня назад.
- Мы встретимся с вами?
- Конечно. До свидания.
Она пошла скорым, торопливым шагом. Андрей смотрел Марии вслед. Ему казалось, что вместе с ней уплывает куда–то земля, а он - неживой, невесомый, бесплотный, парит над бездной.
3
Не включая свет в коридоре, ощупью пробиралась Маша в маленькую комнатку - свое новое жилище, сданное ей внаем одинокой женщиной. Два–три года назад эта женщина ходила к Каировым убирать квартиру. Маша щедро оплачивала ее труды, дарила платья, одежду, а теперь вдруг пришла к ней и попросилась на временное житье.
Не включая свет, Мария отбросила оконные занавески, раскрыла платяной шкафчик, долго стояла, держась за его качающуюся дверцу. Свет улицы неяркой рябью играл на хромированном уголке кровати, падал на белую стену у двери, где была прибита вешалка. Два платья и плащ прильнули к стене, точно человеческие фигурки. Маше стало немножко страшно, она прикрыла заскрипевшую дверцу шкафа, подошла к окну. В кроне тополей синел клочок ночного летнего неба. Не было облаков, не блистали звезды - синяя бездна спустилась к верхушкам деревьев, и все застыло, оцепенело, все погрузилось в вечную нескончаемую тишину.
Гребешком по кроне прошелся ветерок, листья проснулись. Их слабый лепет напомнил Маше аплодисменты.
"Зритель меня принимает", - подумала Маша. И ей стало хорошо, покойно от этой мысли. Было приятно и радостно сознавать свою силу. Вновь и вновь просыпались в ней чувства, так знакомые артисту, чувства, идущие от сознания своей художественной правоты, своей одаренности. Именно одаренности!
Маша всегда была убеждена в приоритете природных данных над тем, что достигается трудом. Может быть, в технике труд играет главную роль, но в искусстве бесталанный и трудом ничего не возьмет. Иной артист годами играет одну и ту же роль - и хорошую роль! - каждое движение отработал с большой тщательностью. И данные у него есть, и голос, и фигура, и лицо, но зрителя покорить не умеет. Не может постигнуть правды реальной жизни. И никто не знает, где та черта, за которой кончается исполнение роли и начинается на сцене жизнь - та самая правда, которая волнует людей, выжимает смех и слезы. Не знала этого и Мария - не знала, хотя и много размышляла над природой искусства. Но стоило ей выйти на сцену, как она начинала играть по своим едва осознанным, но единственно возможным и, следовательно, единственно верным законам.
"Да, конечно, - говорила себе Маша, - у меня есть дар, пусть небольшой, но дар, способность, может быть, даже талант".
С тех пор как ушла от Каирова, она все чаще задумывается о своем месте в искусстве, о ролях, о своей игре. Василек в недельном детском садике, живет за городом, в лесу, - ему там хорошо, и это успокаивает Машу.
Растворила окно, легла в постель. Слышала, как за окном на столбе поскрипывал на ветру фонарь. Но что за тень появилась на стене? Она медленно движется от угла к двери. Склоненная на грудь голова…
Мария Павловна сбросила одеяло, подошла к окну. И увидела человека. Он шел по тротуару у края сквера, за дорогой. Ни на что не смотрел, никуда не торопился. Шел так, словно никто не ждет его и ему некуда идти. Мария долго смотрела ему вслед. Смотрела и тогда, когда тень на стене исчезла и человек растворился в темноте.
Глава пятая
Женя Сыч заболел. Ехал на работу в корреспондентский пункт и временами украдкой ощупывал голову, старался определить, где, в каком месте она болит сильнее.
Женя мнителен. Каждый пустяк выводит его из равновесия. Нелюбезно обошелся с ним редактор, случилась опечатка в его статье - Женя не находит места.
Воображение создает невеселые картины, являются догадки, сомнения - покоя как не бывало. А тут - болезнь!.. Конечно же, ни с того ни с сего голова не станет раскалываться на части. Тут непременно начинается что–то серьезное.
Корреспондентский пункт словно боевой штаб: с утра и до вечера здесь толчется народ. Едва корреспондент подошел к подъезду, как его обступили несколько человек. Сопровождаемый ими, Женя прошел в свою рабочую комнату.
- Садитесь, пожалуйста. Садитесь, товарищи!..
Зазвонил телефон. В трубке сквозь треск и шум раздался голос:
- Товарищ Сыч? Тьфу, черт, какая скверная слышимость!.. Я начальник шахты "Зеленодольская" - доносилось сквозь треск. - Мы тут электронный прибор установили, а нам предлагают его выбросить. Говорят, незаконнорожденный прибор, никем не утвержденный.
- Прибор–то хороший? Нужен он шахте?
- Как раз то, что надо. Помогите нам. Приезжайте!..
- А вы доложите председателю совнархоза - мол, так и так…
- Пробовали, - кричал начальник шахты, - но к председателю не попадешь, а угольное управление жмет. Говорят, недоделан прибор. Нам–то лучше знать, доделан он или недоделан.
Сыч записал в блокнот: "Зеленодольская". Прибор. Совнархоз". Сунул блокнот в карман, сказал сидевшей у стола женщине:
- Ну, рассказывайте, что у вас случилось?..
Одни просили защитить старые дома, подлежащие сносу, другие жаловались на суд, принявший неверное решение. И все требовали вмешательства газеты. Иные добавляли: "Тут только газета и сумеет помочь".
Звонили телефоны. Они бы звонили до самого вечера, и до вечера шли бы люди в корреспондентский пункт, но Сыч встал из–за стола, решительно одернул пиджак новенького зеленого костюма. На сегодня довольно: он уже пообещал съездить в три места. Где они, эти места?..
Одно, кажется, у лешего на куличках, другое тоже далеко.
Вначале Сыч едет на шахту "Зеленодольскую". Благо, у него есть собственный "Москвич" - подарок отца, известного на Украине ученого.
Сыч хоть и недавно работает в газете - всего лишь год, - но знает - изобретательские дела вязкие, нудные, в них участвует много маленьких и больших людей: одни говорят за, другие - против. Попробуй тут разберись!
Эх, жизнь на колесах! Петляет Евгении Сыч по шахтам, заводам, колхозам, и нет его дорогам ни конца, ни края. А эти изобретатели - странный народ…
Машина выкатилась на бугор и пошла по склону. Женя перенесся мыслями на шахту "Зеленодольскую". Редактор, назначая его корреспондентом по крупному шахтерскому району, сказал: "Зеленодольскую" ты должен знать назубок: людей, технику, проблемы. Там будет проводиться важный эксперимент: автоматизация выемки пласта крутого падения.
Редактор областной газеты в молодости был шахтером, и все, что касалось шахт, было для него родным. Женя был свидетелем, как однажды к редактору пришли конструкторы и поставили на стол две гидростойки новой модели. Он похлопал стойки по бокам и сказал: "Ишь, пузанята!" Об "Атамане" говорил часто и не иначе, как с таинственной торжественностью. Когда с шахты "Зеленодольская" приходили хорошие вести, редактор потирал от удовольствия руки и непременно приговаривал: "Сломают хребет этому дьяволу!" Или загорался неожиданным азартом: "Стругом бы его, стругом!" Женя Сыч проходил тогда практику и не проявлял особого интереса к "Атаману". Теперь же знал, что "Атаман" - труднейший угольный пласт Донецкого бассейна. Подземные силы вздыбили его, точно хотели подставить на–попа, но не сумели поднять до конца. Так и остался он стоять под крутым углом, словно падающая стена длиной в несколько десятков километров. Пласт лежит глубоко под землей. Лавы, уклоны задраны, словно лыжные горки. Шахтеры "грызут" уголек отбойными молотками. Не работа, а эквилибристика…
Дважды встречался с Селезневым, но хорошо с ним еще не познакомился. Ехал на шахту с удовольствием. "Может, и помогу чем горнякам?.."
Жаркое солнце вскипятило озимые пашни: они парят густым синеватым маревом. На деревьях матово зеленеет притомленная зноем листва. Впереди - степь, степь…
Женя Сыч - в душе своей поэт. В самом заурядном он готов подметить необычное, увидеть красоту. Если же ее нет, то и тут на помощь ему приходит фантазия. Может быть, это у него от природы, а может быть, от профессии. Журналисту нужен оптимизм. Уметь видеть и понимать хорошее, верить человеку даже тогда, когда другие ему не верят - все это журналисту необходимо.
У дверей конторы Евгения встретил начальник шахты Селезнев. Заговорил нервно:
- Звонил вам и раньше много раз, не мог застать.
Возле начальника шахты стоял молодой человек небольшого роста, в массивных очках, в коротком сером пальто. Кивнув Сычу, назвался:
- Константин Пивень.
Москвич, в отличие от начальника шахты, был спокоен, во взгляде его больших темно–синих глаз светилась уверенность. Сыч подумал: "Красивый. И нервы в порядке".