Сам на себя удивлялся Семка: другим человеком с ней становился, и озорства как не бывало, и к вину не тянет, и мысли в голове бродят хорошие, ласковые.
Давно приглянулась ему Настя, но до поры до времени и думать было нечего засылать сватов - отец ее богат и горд, а Семка кем был? Бобыль - ни кола ни двора. Теперь иное дело. Легко вымолвить - княжой человек! Князь Дмитрий Костянтинович до него ласков. Конь под парнем добрый. Кольчуга, шелом, меч, нельзя сказать, чтобы очень богатые, но в люди показаться не стыдно: доспех справный. Эх!
Семка встал на стременах, гикнул молодецки. Еловая лапа больно хлестнула его по глазам, засыпала снегом: не кичись, дескать. А все невтерпеж скорее приехать - охота, конечно, перед односельчанами покрасоваться, да и о Насте сердце ноет.
Как–то она там? Может, замужем. От такой мысли пот прошиб, несмотря на мороз… Да нет, не бывать тому! Любит его Настя, клялась ждать, уходил из села - плакала.
Тревожно и сладко вспомнить лицо ее и тяжелую косу цвета мытого льна.
Нет, Настя не забудет! Но все же, кто знает? Отец суров, а ее дело девичье, не спрося могли выдать…
Когда въезжал в село, заметил на отшибе под знакомой березой черный обрушенный избяной сруб, голые жерди вместо крыши, от соломы помина не осталось. Здесь прошло веселое и горькое сиротское детство.
Из–за изб увидел прокопченную клеть соляной варницы, а немного поодаль полузанесенную снегом узорную резьбу по коньку крутой крыши над расписными воротами, за ними новые хоромы и заморскую диковину: окно в светлице, набранное из мелких кусков стекла, подумал: "Знать, Андрей Спиридонович идет в гору, богатеет на соляном промысле".
Не слезая с коня, застучал в ворота. В ответ залаяли, загремели цепями собаки.
Случилось так - хозяин был на дворе, сам пошел к воротам, окликнул. Семка узнал его по голосу, отвечал вежливо:
- Здрав будь, Андрей Спиридонович, как живешь можешь, как тебя бог хранит? Прими гостя!
Соскакивая с коня, спросил:
- Не признал? Где признать! Семку–пастушонка помнишь? Он самый!
Вошли в горницу, помолились на образа, сели. Разговор повели издалека - о здоровье, о делах деревенских, об урожае. Хозяин не утерпел, первый спросил гостя про жизнь его, про удачу, а сам все глядел, глядел. Точно, он, Семка. Меч при бедре в красных сафьяновых ножнах со светлыми бляхами. Кольчугой позвякивает. Ну дела! Привалило парню счастье!
О том же говорил и Семен:
- Так, значит, и жил. Торговый гость Некомат удаль мою знал, не один раз доверял блюсти мечом обозы свои. Вроде дело и неплохое, а только и сейчас ходить бы мне за купецким добром, кабы не случай. Некомат меня к Суздальскому князю гонцом послал, я у князя и остался. Вот так–то: на селе коров пас, теперь княжим гриднем стал. - Семка замолк, приосанился.
Андрей Спиридонович своим ушам не верил. "Ишь ты, гриднем! Слово–то какое! Старое слово, звонкое. Ныне скажут проще: воином, дружинником, а он гриднем назвался. Вот те и пастух…"
И только тут опомнился старик, засуетился:
- Что же я? Человек с дороги устал, проголодался, а я, старый, одурел совсем. Да, правду молвить, Семен, не ждал тебя таким увидеть.
Семка встал. Отвечал просто:
- Не хлопочи, Андрей Спиридонович, не за угощеньем к тебе приехал, - и вдруг бухнулся старику в ноги.
- Отдай дочь свою за меня. Прости, не по обычаю сделал - сам с поклоном пришел, да ведь прогнал бы ты моих сватов.
Андрей Спиридонович нахмурился было, да быстро сообразил: лучшей пары не сыскать, велел встать, отвечал строго:
- Не порядок так–то, но твоих сватов, Семен, я поворотил бы, это ты правду говоришь… - Помолчал, подумал. - Иное дело ты сам, такому соколу отказать грех. Постой, постой, Семен, я не все сказал. Дочь моя Анастасия Андреевна - чадо любимое, холеное, неволить ее не буду. Надо Настиного согласия спросить, - и, видя, как брызнула радость из Семкиных глаз, добавил уже совсем сурово:
- Погоди радоваться, парень, Настя не больно льстится на женихов, а сама не пойдет - не прогневайся…
Не весела спускалась Настя из светлицы.
"Нарядиться заставил. Не иначе опять сваты. И чего батюшка хочет? Сказала нейду - и нейду! Лучше в монастырь!"
Вошла потупясъ, поклонилась, не подняла глаз, и вдруг такой знакомый, такой ласковый голос:
- Настенька, лада моя…
Ахнула. "Он и не он. Нет, нет, померещилось". - Провела рукой до глазам, а ноги сами собой понесли к нему: "Он! Он! Желанный! Любимый! Жданный!.."
"Ах, бесстыжая! Сама к парню целоваться полезла! Совсем ополоумела девка, бесстыжая и есть! Настя! Настька!.." Хотел было прикрикнуть на дочь построже Андрей Спиридонович, да где там: глядя на них, почуял - слеза прошибает. Осталось сидеть на лавке, утирать глаза рукавом рубахи.
- Ну довольно, довольно вам. Хоть ты, Семен, постыдись малость… Вставайте на колени… - Андрей Спиридонович полез в красный угол снимать образ.
6. МИЗГИРЬ
На следующий день с утра в дом к Андрею Спиридоновичу стал набиваться народ. Покрасовался–таки Семка перед односельчанами. Ахали и дивились мужики, а некоторые даже щупали добротную Семенову одежду. Конечно, не обошлось и без чарочки. В самый разгар веселья ввалился боярский тиун. Шапки не снял, снега с валенок не отряхнул. Не отвечая на приветствие хозяина, он застучал суковатым посохом об пол и принялся кричать:
- Наконец–то, Семка, ты мне попался! Где шлялся, собачий сын?
Андрей Спиридонович попытался унять тиуна, но тот пуще прежнего расшумелся. Тогда Семка шагнул вперед, легонько отстранил Андрея Спиридоновича, ответил негромко, видимо, сдерживаясь:
- Почто, Микита Петрович, посохом стучишь? Почто грозишь мне? Воли твоей надо мной нет.
- Как нет, чертово отродье? Был твой батька в закупах у боярина аль не был?
- Ну, был. В голодный год твой боярин взял отца в кабалу. А только напрасно вы с боярином надеялись, что знаменитый на всю округу кузнец так у вас в кабале и останется. Кабальные куны отец уплатил по уставу, сиречь вдвое.
- С него сверх того еще лихву взяли, - подсказал кто–то из гостей.
- Так! Так! - заговорили мужики. - С него без устава было взято. Не по правде. Он и помер с того. Надорвался на работе.
Тиун сверкнул на них глазами, и мужики смолкли. Но Семен не замолчал, хотя и говорил мирно.
- Так что, Микита Петрович, с меня взятки гладки. Иди себе подобру–поздорову, а то так садись к столу, не побрезгуй нами.
Но тиуна не так–то легко было утихомирить.
- О том я не спорю. Батька твой выкупился. А ты кем стал? Изгоем. Не было у тебя ни плуга, ни животины, ни кузни.
- Твоя правда, Микита Петрович, после смерти батюшки вы с боярином не промахнулись, ободрали меня, как липку, благо в те поры я был несмышленышем. Ненасытно брали!
- Что старое поминать, - отмахнулся тиун, - был ты мал, коров пас, старался, тебя и драли не часто, а в возраст вошел - избаловался. Почто из села ушел?
- Захотел и ушел! Ты своих холопов стереги, собака боярская, - ответил Семка, начиная сердиться, - нечего к вольным людям цепляться!
- Вольный? - тиун засмеялся. - Тоже мне - вольный! Беспортошный ты был, это точно. Как умные люди делают? Попал человек в изгои, гол как сокол, жить нечем, ну и идет к боярину с поклоном. Тот его и на землю посадит, и коня даст…
- И сам верхом на мужика сядет! Облагодетельствует, одним словом! Твоя правда, часто так бывает. Пока человек из кабалы вылезает, его так оберут, что ему одно остается - в новый хомут лезть. На это бояре горазды. Облагодетельствуют, потом ходи да чеши затылок. А со мной у вас сорвалось. Нашлось у меня дело и без вас. Промахнулись вы, не все у меня отняли. Это видал? - Семен наполовину вытащил свой меч из ножен. - Старый мечишко, батькиной работы. Я ему только ножны новые справил. С него и в гору пошел.
Тиун, увидев меч, которого он сгоряча сперва и не заметил, сразу как–то остыл, однако не отстал от парня. Хитро прищурясь, сказал:
- Ладно, давай по–хорошему. Плати долг и живи, как знаешь.
- Какой долг?
- Как, какой долг? А ведомо тебе, Семка, сколько ты боярину за годы сиротства должен? Чай, тебя поили–кормили.
Семка побелел. Угроза кабалы, будто петля, сдавила ему горло, но тут вмешался Андрей Спиридонович:
- Полно врать! Он мирских коров пас, мир его и кормил. Ничего он боярину не должен. Ах ты, мизгирь, вот куда паутину вздумал протянуть! Да что ты, Семен, с ним толкуешь, нешто забыл, что ты княжой гридень?
Семен рукавом отер пот со лба. "В самом деле забыл! С детства пуган, а как увидел у этого пса боярского посох его суковатый, так и разум отшибло".