6
Бывают случаи, когда желание сказать очень много сковывает язык так же, как отсутствие мыслей вообще. Я не знал, какой отклик на подобный рассказ мог бы оказаться адекватным или уместным. Наконец я задал вопрос, который, впрочем, казался мне столь же бессмысленным, как и десятки других, теснившихся в моей голове.
- Много ли учеников ты нашел?
- Четверых, и со всеми меня постигла неудача.
- Ох… И почему же?
Измаил в задумчивости прикрыл глаза.
- Я недооценил трудности того, чему пытался учить… и еще, я недостаточно хорошо понимал своих учеников.
- Ясно, - пробормотал я. - И чему же ты учишь?
Измаил выбрал свежую ветку из груды, лежащей рядом с ним, осмотрел ее и принялся покусывать, равнодушно глядя мне в глаза. Наконец он ответил:
- Основываясь на том, что я тебе рассказал, какой предмет, ты считаешь, я мог бы лучше всего преподавать?
Я только заморгал и ответил, что не знаю.
- Да нет же, ты знаешь, - возразил он. - Этот предмет таков: неволя.
- Неволя?
- Именно.
Минуту я обдумывал услышанное, потом сказал:
- Никак не пойму, какое отношение это имеет к спасению мира.
Измаил на мгновение задумался.
- Среди людей вашей культуры кто хотел бы уничтожить мир?
- Кто хотел бы уничтожить мир? Насколько мне известно, никто сознательно не хочет этого.
- И все же вы - каждый из вас - уничтожаете его. Каждый из вас ежедневно вносит свою лепту в уничтожение мира.
- Да, это так.
- Так почему же вы не остановитесь?
- Честно говоря, мы не знаем, как это сделать, - пожал я плечами.
- Вы - пленники цивилизации, которая так или иначе принуждает вас продолжать уничтожение мира для того, чтобы жить.
- Похоже на то.
- Итак, вы пленники и сам мир вы сделали пленником. Вот в этом и заключается опасность - в вашей неволе и в неволе всего мира.
- Согласен… Я просто никогда не рассматривал проблему с такой точки зрения.
- И ты сам тоже пленник, верно?
- Как это?
Измаил улыбнулся, продемонстрировав мне ряд зубов цвета слоновой кости. До этого момента я не подозревал, что он способен улыбаться.
- У меня действительно есть ощущение, что я пленник, - не получив ответа, продолжал я, - но я не могу объяснить, откуда оно взялось.
- Несколько лет назад, - пожалуй, в те времена ты был еще ребенком, - такое же ощущение возникло и у многих молодых людей в этой стране. Они спонтанно совершили искреннюю попытку вырваться из неволи, но в конце концов проиграли, потому что не смогли обнаружить прутьев своей клетки. Если ты не можешь понять, что удерживает тебя в плену, желание вырваться на свободу быстро превращается в растерянность и бессилие.
- Я и сам это чувствовал… Но все-таки какое отношение все сказанное имеет к спасению мира?
- У мира не много шансов на выживание, если он останется пленником человечества. Нужно ли объяснять это более подробно?
- Нет, по крайней мере мне.
- Мне кажется, среди вас найдется много таких, кто хотел бы освободить мир из плена.
- Согласен.
- Так что им мешает сделать это?
- Не знаю.
- Мешает им вот что: люди не способны обнаружить прутья своей клетки.
- Да, - сказал я, - понимаю. - Потом я поинтересовался: - А что мы будем делать дальше?
Измаил снова улыбнулся:
- Раз уж я рассказал тебе, как случилось, что я оказался здесь, может быть, ты сделаешь то же самое?
- Что ты имеешь в виду?
- Может быть, ты расскажешь мне свою историю, которая объяснит, почему ты оказался здесь?
- Ох… - пробормотал я. - Дай мне минутку, чтобы собраться с мыслями.
- Сколько угодно, - ответил он серьезно.
7
- Однажды, когда я еще учился в колледже, - наконец начал я, - я написал сочинение по философии. Не помню уже, в чем именно заключалось задание, - оно имело какое-то отношение к теории познания. В своем сочинении я писал примерно следующее.
Предположим, что нацисты в конце концов выиграли войну и установили свой порядок. Они стали править миром, уничтожили до единого всех евреев, всех цыган, черных, индейцев. Покончив с ними, они истребили русских, поляков, чехов, словаков, болгар, сербов, хорватов - словом, всех славян. Потом они взялись за полинезийцев, корейцев, китайцев, японцев и вообще азиатов. Для полного очищения от "неполноценных" народов потребовалось много времени, но в конце концов каждый житель Земли стал стопроцентным арийцем и все они были очень-очень счастливы.
Естественно, ни в одном учебнике больше не упоминалось ни одной расы, кроме арийской, ни одного языка, кроме немецкого, ни одной религии, кроме гитлеризма, и ни одной политической системы, кроме национал-социализма. Какой смысл говорить о чем-то несуществующем? Через несколько поколений никто не мог бы написать в учебниках ничего другого, даже если бы захотел, потому что никто уже не знал о другом порядке вещей.
И вот однажды двое студентов университета Нового Гейдельберга в Токио вступили в беседу друг с другом. Оба были типичными арийцами, но один из них - тот, которого звали Куртом, - казался чем-то смутно встревоженным и угнетенным. "Что случилось, Курт? - спросил его приятель. - Почему ты все время хандришь?" Курт ему ответил: "Я признаюсь тебе, Ганс, кое-что действительно смущает меня, очень смущает". Приятель поинтересовался, что же именно смущает Курта. "Вот что, - ответил ему Курт. - Я не могу избавиться от странного чувства, что существует какая-то мелочь, о которой нам лгут".
Этим сочинение и заканчивалось. Измаил задумчиво кивнул.
- И что сказал тебе твой преподаватель?
- Он поинтересовался, нет ли у меня такого же странного чувства, как у Курта. Когда я ответил, что есть, он спросил, в чем же, по-моему, нам лгут. "Откуда мне знать? - ответил я. - Я не в лучшем положении, чем Курт". Конечно, преподаватель не думал, что я говорю всерьез. Он счел, что все это - просто упражнение в эпистемологии.
- Ты все еще гадаешь, действительно ли вам лгали?
- Да, но без такой горячности, как тогда.
- Без такой горячности? Почему?
- Потому что выяснил: в практическом отношении никакой разницы это не составляет. Лгали нам или нет, все равно нужно вставать утром, идти на работу, платить по счетам и делать все остальное.
- Если только, конечно, вы все не начнете подозревать обман и не выясните, в чем же он заключается.
- Что ты имеешь в виду?
- Если ты один узнаешь, в чем состоит ложь, тогда ты, пожалуй, прав: большой разницы это не составит. Однако если вы все узнаете, в чем вас обманывали, тогда разница, как можно предположить, окажется очень большой.
- Верно.
- Значит, именно на это нам и нужно рассчитывать. Я попытался спросить, что он хочет этим сказать, но Измаил поднял черную руку с морщинистой ладонью и сказал мне:
- Завтра.
8
Этим вечером я отправился на прогулку. Я редко хожу гулять ради удовольствия, но дома я чувствовал непонятное беспокойство. Мне нужно было с кем-нибудь поговорить, получить чью-то поддержку. А может быть, меня тянуло исповедаться в грехе: у меня снова появились нечистые мысли насчет спасения мира. Впрочем, пожалуй, дело было в другом - я боялся, что все происходящее мне снится. Действительно, если представить себе все события этого дня, они очень походили на сновидение. Иногда я летаю во сне и каждый раз при этом говорю себе: "Ну наконец-то! Наконец я летаю на самом деле, а не во сне!"
Как бы то ни было, мне требовалось с кем-нибудь поговорить, а я был один. Это мое обычное состояние, состояние добровольное - по крайней мере, так я себе это объясняю. Обычное знакомство меня не удовлетворяет, а взвалить на себя тяжесть и опасности дружбы в том смысле, как я ее понимаю, согласны немногие.
Люди обо мне говорят, что я мрачный мизантроп, и я на это отвечаю, что они, пожалуй, правы. Споры - любого сорта, по любому предмету - всегда казались мне напрасной тратой времени.
Проснувшись на следующее утро, я подумал: "А все-таки это мог быть сон. Человеку ведь может сниться, будто он спит и видит сны". Пока я готовил завтрак, ел, мыл посуду, мое сердце бешено колотилось. Казалось, оно говорит мне: "Как ты можешь притворяться, что не испытываешь страха?"
Наконец положенный час наступил и я поехал в центр города. Конторское здание оказалось на месте. Офис в глубине все так же находился на первом этаже, дверь в него все так же была не заперта.
Когда я вошел, густой животный запах Измаила обрушился на меня, как удар грома. На подгибающихся ногах я прошел к креслу и сел.
Измаил пристально посмотрел на меня сквозь стекло из своей неосвещенной комнаты, как будто гадая, достаточно ли у меня сил для серьезной беседы. Придя наконец к решению, он без всякого вступления начал говорить; за последующие дни я узнал, что таков его обычный стиль.