С таблицей умножения я тоже бился бы долго - уж очень мне мешали пузыри в оконном стекле, то стягивались, то растягивались, - но зубрить таблицу долго не пришлось, я заметил в ней систему и сразу запомнил, что
5 х 5 = 25
6 х 6 = 36
7 х 7 = 47
8 х 8 = 58
9 х 9 = 69
Как только я выучил это, вернулся домой отец и сказал, что его таблица наврала, он ничего не выиграл - номер не совпал - и поэтому нет нам никаких велосипедов.
А вы говорите - чудес на свете не бывает.
* * *
Оба дяди Арсения, Александр Васильевич Гусев и Владимир Дмитриевич Ильин, мужья его теток, были полковниками. Гусев преподавал в Елисаветградском кавалерийском училище (до 1902 года - Елисаветградское кавалерийское юнкерское училище). Начальником училища был генерал-майор Александр Васильевич Самсонов. С этого поста Самсонов ушел в 1904 году, затем участвовал в русско-японской войне. В промежутке между двумя войнами 1905 и 1914 годов бывал в Елисаветграде, где жила его семья. Генерал Самсонов был знаком с Тарковскими, и его гибель во время Первой мировой войны потрясла их семью, так же, как и всю Россию.
"Тогда еще не воевали с Германией…"
Тогда еще не воевали с Германией,
Тринадцатый год был еще в середине,
Неведеньем в доме болели, как манией,
Как жаждой три пальмы в песчаной пустыне.матери пахло спиртовкой, фиалкою,
Лиловой накидкой в шкафу, на распялке;
Все детство мое, по-блаженному жалкое,
В горящей спиртовке и пармской фиалке.Зато у отца, как в Сибири у ссыльного,
Был плед Гарибальди и Герцен под локтем.
Ванилью тянуло от города пыльного,
От пригорода - конским потом и дегтем.Казалось, что этого дома хозяева
Навечно в своей довоенной Европе,
Что не было, нет и не будет Сараева,
И где они, эти Мазурские топи?..1966
В стихотворении нет ничего случайного. Здесь и сыновья тоска по матери, и драматическая история отца-народовольца, пять лет проведшего в сибирской ссылке, и герценский "Колокол" - любимое чтение отца (много позже Арсений Александрович приобретет все переизданные номера этого журнала).
Знаменательный 1913 год, последний спокойный год для всей Российской империи и для одной ее маленькой ячейки - семьи Тарковских. Брату Вале - десять лет. Он - уже серьезный человек, ученик коммерческого училища, шестилетний Асик - еще даже не "приготовишка", станет им, наверное, в пятнадцатом году.
В интервью 1979 года Арсений Тарковский вспоминает: "Что касается поэзии, то поэтами моего детства были Лермонтов, Некрасов и, как ни неожиданно, Григорий Сковорода".
Вероятно, именно тогда подарили Асику книгу стихотворений Лермонтова.
"Я не помню, кем был издан иллюстрированный однотомник Лермонтова, подаренный мне в детстве ко дню рождения. Но я хорошо помню, какое сильное впечатление произвели на меня стихи и поэмы великого поэта".
Вот откуда возникло в стихотворении Тарковского сравнение семейных болезней - "неведения" и безмятежности - с жаждущими пальмами из Аравийской пустыни. Оно перекликается со стихотворением Лермонтова - под ударами топора погибли "три гордые пальмы", занесен песками "гремучий ключ". Очень скоро, через год, начнется война, и кончится радостная детская жизнь Асика Тарковского…
Наступил ставший роковым 1914 год. Но пока еще идет мирная жизнь, и отец берет с собой младшего сына на поэтические вечера приехавших в их город поэтов К. Бальмонта, И. Северянина, Ф. Сологуба.
Собрав знакомым всем приветы
И запечатав их в конверт,
Мы в городе Елисаветы
Даем впервые свой концерт…
Так в своем стихотворном автобиографическом романе "Колокола собора чувств" (1923) Северянин вспоминает о гастрольной поездке в Елисаветград. Асику больше других понравились стихи Федора Сологуба, и это пристрастие позже приведет его к личной встрече с любимым поэтом.
Война, объявленная Германией России в начале августа 1914 года, горький запах горящей степи, солнечное затмение 8 (ст. ст.) августа, предвещающее несчастья, и встреча при меркнущем свете дня с голодным солдатом-дезертиром оставили сильнейшие впечатления в душе семилетнего Асика. Полное солнечное затмение, длившееся всего две с небольшим минуты, навсегда осталось в его памяти. Об этом рассказ из книги "Константинополь" и стихотворение 1958 года "Затмение солнца. 1914".
Солнечное затмение
- Дети, - сказала мама, - вы сами видите, как нам всем тяжело.
У тети Веры на фронте дядя Володя, у Анны Дмитриевны - Толя. И Юра на фронте. Не тревожьте меня понапрасну, не бегайте к реке. Вы можете утонуть. Не причиняйте мне лишнего беспокойства. Под Балашевским мостом видели дезертира. Он скрывается где-то в наших местах. Смотрите, как бы он вас не ограбил. Заклинаю вас: будьте осторожны!
Я спросил, что такое дезертир, и мама объяснила, что это слово иностранного происхождения, какого именно - она не помнит, потому что голова у нее теперь не тем занята, что все воюют с немцами, а есть люди, которые убежали с фронта или, даже не доехав до фронта, скрываются от полиции, что дезертиры - те же разбойники и мы должны стараться не встретиться с ними у реки, где они прячутся. - Почему же, - спросил Валя, - дезертиры непременно сидят у реки? Если все знают, что они у реки, так им плохо там прятаться: того и гляди придут и схватят.
Тут мама заметила, что у Вали расцарапано колено, и потащила Валю смазывать колено йодом.
Лето еще не кончилось, стояла жара; на даче жгли сорную траву, и сладкий дым пластался по земле, а где-то горела степь; днем небо было подернуто мглой, ночью отсвечивало красным, и мне было страшно. С братом и другими мальчиками я еще храбрился, бегал с ними к реке и даже купался, нарушая запрет, но, когда оставался один, я не мог побороть робости, не уходил далеко от дома, нюхал воздух: все еще пахло гарью. На сердце у меня лежала тревога, не позволяя мне играть и бегать как прежде, до войны.
Наступило 21 августа 1914 года, и дядя Саша роздал крестьянам и соседям закопченные стеклышки, а самые аккуратные - из-под фотографических негативов - дал нам, детям. Мы все были на улице и смотрели сквозь эти стекла на солнце и на деревья. Солнце казалось коричневым, деревьев не было видно. Затмение еще не наступило, а мама уже боялась, что коровы и собаки испугаются и начнут с перепугу бодать и кусать нас; она хотела загнать нас в сад, но дядя Саша пообещал ей защищать нас от коров.
Я совсем забыл, что стекло надо держать незаконченной стороной к глазам, и весь выпачкался. Мама взяла у меня стекло и сказала, что не отдаст его, пока я не умоюсь. Я побежал к кухне, а она была отдельно от дома, и стал умываться под умывальником, прибитым к столбу с фонарем, и мыло попало мне в глаза, а когда я промыл их наконец и открыл, я увидел перед собой худого, небритого человека в лохмотьях и новых сапогах. Я вскрикнул, а он протянул ко мне руку, словно успокаивая меня, и сказал:
- Не пугайся, хлопчик, пойди на кухню, попроси кусок хлеба и что еще, а то я дюже голодный, пойди, хлопчик, чего боишься.
Я вытер лицо платком и пошел на кухню, все время оглядываясь. Верно, я заразился этим от оборванца в новых сапогах: он тоже озирался по сторонам, будто боялся, что его увидит кто-нибудь кроме меня. На кухне никого не было - все разглядывали солнце на улице и слушали, что говорит дядя Саша. Я отрезал ломоть белого хлеба, взял несколько вареных картофелин, сырое яйцо, дыню и соль и вынес их тому человеку и отдал их ему, а он поблагодарил меня, сказал, что век будет за меня бога молить, и пошел - но не к калитке на улицу, а вниз, к реке. Я побежал за ним и крикнул, что калитка вон там и он идет не туда.
Он посмотрел на меня, улыбаясь, но улыбка его не была веселой, и сказал, что пойдет к реке, перейдет реку вброд. Вдруг меня осенило, я понял, что это дезертир. У меня захолонуло сердце. А он остановился и посмотрел на солнце, заслонясь рукой. Солнце явно потемнело, и небо поблекло.
- Что это с солнцем? - спросил дезертир, и я, вспомнив слова дяди Саши, рассказал ему, что сегодня солнечное затмение, а бывает это, когда Луна, этот спутник Земли, становится между Землей и Солнцем и затмевает его, что затмение будет полным и станет еще темней. Дезертир заметил, что это хорошо, что ему и надо, чтобы было темно, а то много людей ходит. Он пошарил в кармане, вынул оттуда настоящий заряженный винтовочный патрон и подарил его мне. Он сказал, что нельзя этим патроном по чему-нибудь стукать или бросать его в огонь - он может взорваться и поранить меня.
Я в восхищении рассматривал свой первый патрон, а дезертир ушел, и когда я вернулся на улицу к маме, дяде Саше и мальчикам и посмотрел на солнце - ущерб был отчетливо виден. Я снова перемазался копотью. Коровы и собаки легли спать, они думали что наступила ночь. На небе показались звезды. Но больше всего мне понравилась яркая полоска ослепительного света на краю диска, когда затмение пошло на убыль.