Я взял газету и действительно нашел тему.
- Вот, - сказал я, - смотрите, Георгий Аркадьевич: Пилсудский на заседании сейма…
Не помню, как оскандалился тогда Пилсудский, но мой учитель сказал:
- Прекрасно! Пишите про Пилсудского! Сейчас же! Когда напишете, мы пойдем в "Гудок" и вы станете сотрудником редакции.
Я сочинил свой первый фельетон. Шенгели выправил его, поперчил и присолил. Под его руководством я составил и свой первый судебный отчет.
Так Шенгели связал мою жизнь с газетой, чтобы, - если он с Ниной Леонтьевной уедет из Москвы на лето, - я не умер с голоду и увидел, что такое работа и настоящая жизнь.
* * *
Пропал Ворон, доберман-пинчер. Он был стар. Он ушел умирать. Животные знают, сколько печали и хлопот сопряжено с их смертью, и, если есть еще силы, уходят умирать подальше от дома. Ворон ушел. Шенгели писал письма в различные места, где собакам уже не выжить, раз они уж туда попали. Он написал не меньше трехсот писем с просьбой возвратить ему собаку или сообщить, где она. Я помогал ему немного в этом, ездил по разным адресам, в места собачьей гибели, Ворона нигде не было. Георгий Аркадьевич очень дружил с Вороном. Друг исчез. Георгий Аркадьевич горевал и голова его седела. Он дружил с людьми. Дружба для него была понятием священным. Я уверен, что во имя дружбы он мог бы броситься в огонь не моргнув глазом.
Он делал много добра людям и никогда не говорил об этом.
В нем было много от мальчишки, выросшего на юге в годы гражданской войны. Он любил пистолеты, даже игрушечные, любил шпаги, любил бороться с приятелями: кто кого одолеет, наклонит руку противника к столу… любил шахматы, был неплохим фехтовальщиком. Когда-то он летал на самодельном планере…
Черное море - единственный фон возможного его портрета.
Он любил парусные корабли.
В начале тридцатых годов Шенгели стал редактором отдела литературы народов СССР в Гослитиздате. Он позвал в издательство нескольких моих сверстников, с которыми нянчился так же, как и со мной, позвал меня и приучил нас переводить стихи.
* * *
Начало войны. Все мои близкие уехали. Иногда я дежурю с Шенгели на крыше дома, где он живет, на 1-й Мещанской. Над Москвой с гудением бормашины летают юнкерсы. Шенгели чувствует мое беспокойство и ведет со мной подчеркнуто спокойную беседу, чтобы мне легче стало жить на свете - под черным гудящим небом, ослепленным голубыми прожекторами, на крыше семиэтажного дома, в середине огненного кольца, зажженного вражескими летчиками вокруг Москвы. Пламя - там красное, там - зеленое: горят склады Лакокраски на Красной Пресне. Лицо у Шенгели красивое и очень спокойное - не безучастным, а твердым спокойствием старого солдата, безусловно уверенного в том, что все закончится нашей победой.
Когда во время войны я так редко и так ненадолго приезжал в столицу, - я бывал у него в холодной, нетопленой квартире и рассказывал о том, что довелось мне видеть в пору разгрома гитлеровцев под Москвой, да о боях на Курской дуге.
- Видите, - говорил он, - я недаром втянул вас в "Гудок": вам это пригодилось. Вам было бы теперь трудней работать в газете, - без подготовки… А какой у вас пистолет? Покажите-ка!
Брал пистолет, вынимал обойму, выбрасывал патрон из ствола, прицеливался в угол и щелкал.
- Рука у меня не дрожит, смотрите, - правда?
Рука у него и в самом деле была тверда.
* * *
Он сидит дома, совсем не выходит. Он болен. Нахохлился, как птица, и возится со своими "гармониками". Это - диаграммы, в которых показана связь стихотворного ритма и произнесения стиха. Шенгели делает огромную работу, рассчитанную чуть ли не на двадцать лет. Он умер, не успев завершить ее. Он оставил много напечатанных и ненапечатанных стихов, переводы всех сочинений Байрона, тома переводов из Гюго, Верхарна, советских поэтов. Изданные и неизданные исследования по теории литературы, огромный словарь пушкинского языка, и, вероятно, я забываю еще многое сделанное им, не менее важное для культуры нашего народа.
Он писал: "клинописная память моя"… Как много он знал! Как много помнил! Он интересовался: иностранными языками, статистикой, политической экономией, математикой, физикой (особенно - акустикой), историей, современной политической жизнью, астрономией, судебной психиатрией, психологией сновидений, медициной, географией, эстетикой, философией, химией.
Когда-то я был самым юным, где бы я ни был. Теперь часто, слишком часто - я старше всех. Когда я познакомился с Шенгели, он был еще очень молод. Но, само собой разумеется, - он всегда был старше меня. И если мне приходилось трудно, я спрашивал у него совета и он всегда давал мне единственно верный совет. Я многому пытался научиться у него и во многом ему обязан Когда он умер, я, так же, как и многие знавшие его, был потрясен этой странной нелепостью, причинившей такую боль… Конечно, нужно издать все его стихотворные работы, опубликовать его научные сочинения. Но то, что было в нем помимо стихов и науки, - весь он с могучим и гармоничным аппаратом его жизненности для меня бесспорно значительней не только его стихов, а вообще любых стихов, как я ни привержен стихотворческому делу. Шенгели был, если мне позволено сказать так, - стихотворней любой поэмы, какую можно было бы о нем написать. Я говорю это для того, чтобы хоть как-нибудь выразить его сущность, которая так необходима была для нас и утрата которой так тягостна. Мне хотелось бы, чтобы у всех молодых людей, ищущих ключа к искусству или науке, был свой Шенгели - без него так трудно!
1958(?)
* * *
Итак, в 1925 году Тарковский становится слушателем Высших литературных курсов. Вот что написала о них писательница Наталья Владимировна Баранская:
"Курсы были вечерними, платными, но не отличались такой высокой постановкой дела, как, например, Высшее техническое училище, тоже платное, и вряд ли могли соперничать с литературным факультетом МГУ. Однако именами преподавателей курсы гордиться вполне могли.
В преподавательском составе удивительным образом сочетались старая профессура, отвергаемая за "реакционность", и молодые литературоведы, осуждаемые за "формализм". Сочетание двух направлений - исторического и искусствоведческого - оказалось благотворным для слушателей: история литературы и теория литературы позволяли смотреть на предмет изучения с двух позиций и видеть его многомерно. А снижала уровень обучения слабая постановка дела, а может, этот уровень не мог быть иным при своеобразном "контингенте" слушателей. Платные курсы были открыты для всех желающих, независимо от возраста и интересов".
Вместе с Арсением Тарковским на первый курс поступили будущие поэтессы Мария Петровых и Юлия Нейман, дружба с которыми сохранилась на всю жизнь; Виталий Головачев, муж Марии Петровых; будущие писатели - автор "Розы мира" Даниил Андреев, Роберт Штильмарк (Из этого короткого списка - последние трое были репрессированы.)
Хочется привести замечательное письмо писателя Роберта Александровича Штильмарка, автора романов "Наследник из Калькутты" (написан в лагере), "Горсть света" и многих других произведений, который начал учиться еще в Брюсовском литературно-художественном институте, а после его закрытия некоторое время посещал занятия на Высших литературных курсах.
"25 ноября 79.
Дорогой мой Асинька!
Давно не видел тебя в лицо, но всегда о тебе думаю, и, если бывает кругом тишина, читаю то твое, что у меня есть. Стихов этих я скорее боюсь, боюсь боли, ими вызываемой, боюсь памяти, ими тревожимой, и вполне уверен, что творимы они силой не человечьей, а только через избранника-человека. Я вижу тебя юным, горячим, таким, каким запомнил, вернее, врезал тебя в уме, когда ты в аудитории пылко защищал неправедно оскорбленного поэта. Был ты тогда прекрасен, и помню я только тебя и твои слова: "Мною говорит только мое негодование, мое возмущение!" Таким ты у меня и возникаешь при звуке твоего имени…
Вчера мой старший сын (его мать тоже была избранницей) Феликс, биолог и ученый, читал мне отрывки из твоей беседы с каким-то журналистом о Булгакове. "Мастер и Маргарита" меня, как и всех, поразили живым ощущением той и той "среды", нашей и Древней Иудеи, передачей, например, звуков дождя на Иерусалимской лестнице, по мраморам и плитам дворца, но неприемлемость центральных обоих образов, сниженность до представлений обывательских, кощунственных, тяжело меня мучила. Было удивительно услышать эти же мысли в твоей формулировке, притом не в письме, не в беседе, а в журнальном высказывании. Исполать тебе! И очень верным представлялось побочное замечание вскользь о снижении Пастернаком шекспировских лучших мест. Насколько выше я ценю, например, переводы Анны Дмитриевны Радловой, несмотря на их кажущуюся грубость. Она соответствует оригиналу, сколько я ни пробовал сличать тексты! Она придерживается совета лорда Парси, насчет "языка паркетных шаркунов" и крепким словом "выражается, как настоящая британская леди"! Но в местах высших переводчица умеет не снижать их, а лететь, парить на той же шекспировской высоте.
А теперь еще о впечатлении о "Зеркале"… (Моя жена), увидев… фильм, прониклась таким чувством, будто до этой картины вообще не было кинематографии, ибо ничего, более глубинного, проникновенного и волшебного она на экране не видела…