- Грех многоженства ты, отче, особо рьяно искореняешь! - весело перебил его капитан. - И будто бы калечат тебя за это индианы тоже весьма рьяно!
- Были такие случаи, отец Нарцисс? - спросил Андрей.
- Всяко бывало! Стрелой в ребра уязвлен, копием глаз едва не вышибли, - показал монах на глубокий шрам, разрубивший надвое бровь, - собаками своими лютыми не единожды травили. А братья мои единокровные, иннуиты, хотели меня, раба божьего, на костре сжечь. На проповедь еду, будто на смертный промысел, на медведя иду! Ничего! Все бога для.
Отец Нарцисс рассказывал спокойно и лениво, то поглаживая жиденькую и узенькую бороденку, то почесывая эскимосский нос пуговкой.
- Спаслись от костра? - заинтересованно спросил Андрей. - У вас оружие с собой бывает?
- Монахам по сану оружие не положено, - ответил строго Нарцисс.
- Он при нужде своих овечек крестом по башке лупит! - засмеялся Македон Иванович, указывая на медный наперсный крест монаха. - Взгляните-ка, что твой головолоы индианский или кузнечная кувалда. Были такие дела, отче благий?
- Ох, были! - опустил виновато глаза отец Нарцисс. - Не по-христиански поступал, каюсь!
- Коли начал каяться, отец, кайся до конца. Про пятьдесят седьмой год расскажи и про печку вот эту расскажи. Она тебя спасла. Не хуже камнеметного фугаса дунула! А то содрали бы твои овечки поповскую твою гриву на скальп!
- Не осуждаю, - коротко ответил монах. - Ибо нищие духом, светом христовым не просветленные.
- Ты их здорово тогда просветил! - подмигнул ему капитан. - Штуцером не хуже кропила орудовал. Тебе, отче, не в попах, в егерском полку служить!
- Не вспоминай, Македон, не вспоминай! - испуганно замахал руками Нарцисс. - Грех неотмолимый монаху из ружья пулять… Вы вот про иннуицкий костер интересовались, - повернулся он к Андрею. - Разве я штуцером от смерти огнеопальной тогда спасся? Балалаечкой спасся!
- Как это балалаечкой? - удивился Андрей.
- Талант я имею играть на ней, - поднялся отец Нарцисс и снял со стены балалайку. - А язычники шибко любят эту музыку. Обо всем забудут, завораживает их балалайка. Весь день горела моя пещь огненная, весь день я на балалайке играл. А ночью сбежал, яко апостол Павел из Рима языческого!
- Ой, боже ты мой! - захохотал снова Македон Иванович. - Апостол с балалайкой!
Монаха не обидел смех капитана. Он не слышал уже, что говорилось рядом, он тихо бренчал на балалайке. И по глазам его, отсутствующим и задумавшимся, можно было понять, что он вспоминает что-то, может быть, перебирает в памяти дни тяжелой своей жизни, как перебирали сейчас его пальцы струны балалайки.
В бренчание балалайки вплелся вдруг новый звук. Нарцисс, не переставая играть, поднял голову, вслушиваясь. За кожаной занавесью запел Громовая Стрела, запел очень тихо, видимо, не открывая рта. Индеец пытался вторить балалайке, и в бедном однообразном его напеве, как и в бренчании струн, не было ни одного радостного звука
- Кто такие? Из каких? - услышал Андрей шепот монаха, поглядел на него и удивился. Светлая, детская улыбка удивительно преобразила непроницаемо-сумрачное лицо Нарцисса, сделало его добрым и жалеющим.
- Со мной пришли. Ттынехи, с Юкона, - тоже шепотом ответил Андрей.
- Наслышан о них. Суровый, сильный народ! Мечтание имел и до них добежать, свет веры христовой им принести.
Громовая Стрела, услышав шепот, оборвал песню. Монах подождал, не запоет ли снова индеец, и недождавшись, сказал со щемящей скорбью:
- Пропадет теперь индиан. Пропадет! Беспременно пропадет этот самый идиан! Сожрал американ своих индианов и этих сожрет!
Он потрогал струны балалайки и сказал скорбно:
- Надумал я было уйти на Преподобную гору. Я так гору святого Ильи называю. Думал, построю там келью, и будем мы вдвоем, я да балалаечка, хвалу господу воспевать. Ибо не вместих аз злодеяний грядущих! Но заглянул я в душу свою и восчувствовал: не могу! Не могу оставить овечек моих возлюбленных, не могу бросить их в пасть льву рыкающему!
Монах опустил низко голову, скрыв отчаяние и скорбь своих глаз. Македон Иванович ласково и сочувственно тронул его за плечо. Отец Нарцисс поднялся и прошептал:
- Молиться пойду. Помолюсь за них, несчастных…
Он снял из угла икону, перенес ее в кладовку, зажег перед ней лампадку с чистым тюленьим жиром, и вскоре послышалось оттуда тяжкое бухание монахова лба в пол.
- Помилуй мя, господи, яко смятешеся кости моя и душа моя смятеся!.. Мнози восстают на мя, но ты, боже, заступник мой!
Пламенно молился отец Нарцисс за своих чад, предвидя их трагическую участь. Исступленно вымаливал он у бога счастье и спокойствие соплеменникам своим, пасынкам жизни и судьбы. Из кладовки доносился то молитвенный шепот, то страстный, молящий вскрик детского дисканта, и тогда казалось, что там жалуется и умоляет плачущий ребенок.
- Воспарил в горняя наш отец Нарцисс! Молиться он лют, - тихо, но восхищенно сказал капитан, затем подошел к дверям кладовки и стеснительно покашлял: - Прости, отец Нарцисс, что мешаю твоей молитве. Просьбишка к тебе есть. Отслужи, будь добр, завтра утром молебен о здравии моих зверобоев. Второй месяц байдары в море, а вестей нет. Далеконько, правда, они ушли, на Тукушку.
- Пошто на Тукушку? - поднимаясь с колен, хозяйственно спросил монах. - Твои ведь на анатальских лежбищах промышляют.
- Опять в этом году ушел зверь с Анатала на Тукушку. Вот какая история!
- А ты, вижу, и не знаешь, почему он ушел. А я вот знаю! Анатальский водяной бес, дедушка с зеленой бородой, в карты проиграл своих котиков тукушкинскому водяному. Тот и угнал к себе на Тукушку ваших зверей. Ладно, отслужу завтра молебен. И сейчас за твоих зверобоев помолюсь. Уйди, не мешай!
Македон Иванович на цыпочках отошел от двери кладовки.
ВСТРЕЧА В ОКЕАНЕ
Сквозь сон Андрей услышал, как хлопнула входная дверь. А глаза он открыл от капитанского крика:
- Андрей Федорович, ангелуша, вы послушайте, что случилось! Не успел отец Нарцисс молебен отпеть, а зверобои мои, глядь, в бухту входят! Вот она, молитва-то! Можем мы теперь в Ново-Архангельск отправляться по нашему уговорному делу. Теперь у меня руки развязаны!
Македон Иванович сел на лавку рядом с одевающимся Андреем и сказал горестно:
- А знаете, какую весть зверобои принесли? Встретили они в море ново-архангельскую байдару-почтовуху, и почтари рассказали им, что в город пришли три американских военных корабля. Чуете? Вот он, конец-то!
Андрей нахмурил брови, но ничего не сказал, продолжая торопливо одеваться.
- Зверобои наши решили, не мешкая, в Ново-Архангельск морем идти, - продолжал капитан. - Хотят своими глазами посмотреть на наше позорище. Вот и попутчики нам. Идите индианов торопите, а я к байдарам побегу.
Индейцы, когда Андрей заглянул к ним за занавеску, уже уложили свои мешки. Видимо, их встревожил громкий, возбужденный голос капитана.
- Громовая Стрела, мы едем в Ситку покупать оружие для твоего народа, - сказал Андрей молодому вождю.
- Уг. Хорошо говоришь, - медленно наклонил голову индеец и спокойно, без угрозы добавил: - Я хотел ночью зарезать тебя. Поп мешал, всю ночь со своим богом говорил.
- Что, что? - попятился Андрей. Он растерялся, как было уже не раз, от неожиданных слов и поступков этого непонятного человека. - Ты хотел зарезать меня ночью?
- Уг. Так надо. В Ситку за ружьями день не идем, два дня не идем. Значит, ты предатель.
Андрей еще секунду смотрел оторопело на индейца и захохотал:
- Ох, чадушки возлюбленные! С вами дело иметь, что медведя за хвост держать!..
Андрей и индейцы вышли из редута. За палисадом сразу открылся залив Якутат, пустынный и темный. С просторов его тянул на берег слабый утренний бриз. Легкий прибой шипел, растекаясь по гальке, и покачивал большие алеутские лодки байдары. Деревянные или из китового уса остовы их обтягиваются лахтаком, тюленьей кожей, со всех сторон, даже и сверху. Гребцы сидят в люках - круглых прорезях с подзорами, то есть кожаной оторочкой. Подзор затягивается вокруг пояса гребца, и байдара становится водонепроницаемой, даже если перевернется.
Байдарщики-зверобои, русские и алеуты, закусывали и выпивали перед тяжелым морским походом. Столом им служил лежавший на берегу огромный китовый череп. И хотя стакан с крепкой ерошкой не в первый раз обходил диковинный стол, буро-красные, настеганные морскими ветрами лица байдарщиков были хмуры и задумчивы.
Македон Иванович и отец Нарцисс стояли на редутной пристани около байдар. Прислушавшись к их разговору, Андрей улыбнулся. Монах обещал побыть на редуте до возвращения капитана из города, и Македон Иванович сдавал ему свое хозяйство.
- Оставляю тебе редут, скалы, воды в заливе и гальку на берегу, - с деланной серьезностью указывал капитан. - Храни, отец, как зеницу ока.
- Ладно. Буду хранить, как зеницу ока, - тоже серьезно отвечал монах. - Расписка нужна?
- Не требуется, так верю.
- А если мне отлучиться приспичит?
- Уходи. Не забудь только редутные ворота запереть и собак моих выпустить.
- Не боитесь, Македон Иванович, редут без присмотра оставлять? - удивился Андрей.
- Не впервой! - небрежно отмахнулся капитан. - А что там взять? Амбар и магазин пустые. Ну, выставят индианы стекла из окон, ну, двери снимут, половиц несколько выломают. Доски они ценят. Не велик убыток, пускай! Оставил я, правда, на редуте пудов пятьдесят пороха, так они и подойти к нему близко боятся.