Вместо ответа Каретников молча поднял вверх большой палец.
- У нас всегда было принято одеваться к столу, - пояснила Ирина, - чтобы никому не портить аппетита.
"У нас всегда было принято… У нас… - невольно отметил Каретников, - значит, эта квартира, как и должно, была многонаселенной. Это естественно. Не может же в ней жить только один человек. Явно у Ирины были отец, мать, братья, дед с бабкой, близкие родственники. Может быть, даже приживалка была… Где они сейчас?"
- Как вас зовут? - спросила Ирина. Поправилась: - Как тебя зовут? - Ведь они уже были на "ты"; и взятое один раз обращение надо соблюдать.
- Игорем. - Он склонил голову. - Игорь Каретников.
- Очень приятно, - Ирина, словно девчонка - персонаж всё с той же знакомой картины Валентина Серова, чуть присела, поглядела на него внимательно, потом сделала книксен. Игорь хотел ещё что-то добавить, но Ирина остановила его движением руки: можно не продолжать. - А моя фамилия Коробейникова.
- Хорошая русская фамилия, - похвалил Каретников. Хмыкнул: - А звучит-то как стихи, практически в рифму - коробейник, каретник, Коробейников, Каретников, Каретникова, Коробейникова…
- Имена на "и", - добавила Ирина.
- Действительно. Два "и".
- Ну что ж, товарищ "И", пора пить чай. Сладкий, - немного помолчав, добавила она.
- Откуда у вас сахар? Из старых запасов?
- Из старых, - Ирина печально улыбнулась. - Если бы из старых…
Она выдвинула ящик стола, пригласила Каретникова посмотреть, каким сахаром пользуются блокадные ленинградцы. На искривленном фанерном дне ящика лежало несколько комочков земли. Чёрной, спекшейся, со слюдяными прослойками.
- Что это? - Игорь Каретников хотел было взять в руку один из комков, определить на ощупь, что это такое - не земля же, в конце концов, хотя на землю очень похоже, - но не стал: насторожил Иринин голос.
- Это и есть мой сахар.
- Как?
- Впрочем, не только мой. Многие ленинградцы пьют чай с этим сахаром, - Ирина слила кипяток в алюминиевую кастрюльку, стоявшую на подоконнике, бросила туда несколько комочков земли, накрыла кастрюльку крышкой. Струйка пара скользнула по замахренному инеем стеклу, испуганно отшатнулась в сторону и растаяла. - С этим вот пьют… с земляным сахаром. - Ирина обмотала крышку полотенцем. Повернулась к Каретникову: - А вы… ты раздевайся, не парься в шинели.
В кухне действительно было жарко, "буржуйка" скорость набирает мгновенно, жарит без устали, пока в её зев подкидывают пищу, а когда перестают подкидывать, так же мгновенно остывает.
Наконец-то Каретников понял, что это за сахар, откуда он.
В первые дни войны немцы проводили массированные, адские по своей жестокости бомбёжки многих городов, в том числе и к Москве прорывались, а вот к Ленинграду прорваться не смогли - тут было надежное зенитное прикрытие, способное превратить любой самолёт в сито, да потом под Питером базировалась авиация Балтийского флота, участвовавшая в финской кампании. Ребята там служили боевые, немало повидавшие, орденоносцы, молотили фрицев за милую душу, щелкали "юнкерсы" как орехи: р-раз - и нету! Балтийская авиация и зенитчики были серьёзной преградой для фрицев.
Но вот наступил сентябрь и Питер попал под первую бомбёжку. Это произошло шестого числа. Вторая, самая жестокая, произошла восьмого сентября. В городе была вырублена вся энергия. Глухую осеннюю темень перебивал лишь свет пожаров да тяжёлые стоны взрывов. Люди на Невском проспекте ломали себе руки, рёбра, натыкаясь на углы и стенки домов. Каретников слышал об этой бомбёжке и всё беспокоился: как там мама, жива ль, не накрыло ли, не посекло ль осколками? Внутренняя лихорадка утихла, когда он получил от матери письмо: жива.
Бомбёжка восьмого сентября решила всё - вдребезги были разнесены Бадаевские склады. Сахар, крупу, муку разбросало на сотни метров в округе. Всё погибло. Зимой люди ходили вокруг останков складов, выковыривали из снега куски спекшейся сладкой земли, растворяли в чае. Вот что это был за сахар.
- Готово! - объявила Ирина. - Теперь дело за малым.
Добыв ещё одну кастрюльку - и откуда она их только достаёт, вроде бы никаких шкафчиков, полок, дополнительных столов и тумбочек, буфетов в этой огромной барской кухне нет и прятать посуду негде, и тем не менее посуда появлялась, будто бы из таинственного ничего, - Ирина ловко накинула на неё марлевую тряпицу, попросила Каретникова придержать эту марлю, чтобы та под напором подслащенного кипятка не нырнула в кастрюльку, Каретников прижал её пальцами, и Ирина начала переливать воду из одной кастрюли в другую. В ноздри Каретникову шибануло сырой тухлой землёй, нос обварило паром, и отшатнуться бы ему в сторону, а Каретников не отшатнулся - было бы неловко по отношению к Ирине. На марлевой поверхности образовалась целая навозная куча, дымная, тёплая, прокладка выскальзывала из пальцев, но Каретников всё же удерживал её в руках.
- Стоп! - скомандовала себе Ирина, поставила кастрюльку на подоконник. - Давай-ка и это сюда. - Взяла марлю, сложила углы вместе, на дне марли образовалось чёрное творожное ядро, и, подставив под ядро ладонь, чтобы вода не капала на пол, отнесла в угол, вывалила содержимое в ведро. Оказывается, в промороженном искристом углу кухни и мусорное ведро имеется, Каретников и его не разглядел - разучился за недели пребывания в госпитале замечать детали, цепляться глазом за любой заусенец, мокрое пятно, железку, земляную плошку либо выбоину, все это укладывать в мозгу в ровную стопку, словно деньги, - ведь не знаешь, в какую щель, когда наступит смертная минутка, втянешь своё тело, где укроешься, какая железка пригодится, чтобы его загородить, голову от пуль, а всё это нужно обязательно знать. Теперь надо этому обучаться заново. Иначе на передовой не выживешь.
Видать, качество это приобретается под давлением обстоятельств, условий, в которые человек попадает, и так же под влиянием обстоятельств исчезает, как нечто ненужное, лишнее. Перестали свистеть пули над ухом - и Каретников стал менее осмотрителен.
Угол кухни сделался дымным - горячий навоз чадил, пускал клубы сизых кудрей, поедал искристую наледь, которую не смогло уничтожить даже тепло "буржуйки".
В Каретникове шевельнулось что-то благодарное к этой девушке, возникло ощущение, будто он знает её уже много-много лет, чуть ли не с самого детства.
И это белое праздничное платье, невольно вызывающее восхищение, тоску по прожитому времени и одновременно некую, вполне отчётливую, зримую радость, осознание того, что не всё потеряно и будет ещё возврат в безмятежное прошлое, всё вернётся на круги своя. Он поймал себя на том, что с интересом смотрит на Ирину, в следующую минуту зарделся, покраснел, будто его поймали на чем-то недозволенном, отступил в тень, чтобы Ирина не увидела, как он по-ребячьи попунцовел. Ирина, слава богу, ничего не заметила. Она процедила ещё раз воду, стараясь уловить сор, проникший сквозь марлевые соты, бросила в кипяток щепоть чего-то мелкого, чёрного - то ли это чай был, то ли не чай, не понять, может, трава какая-нибудь, потом достала несколько ссохшихся, жестяной твёрдости листьев, кажется, кленовых, размяла их в пальцах, стараясь не просыпать ни одного сухого лохмотка, добавила в варево. Как ни странно, именно листья дали чаю съедобный запах. В кухне забрезжил, повис чайный дух, вызвал щекотный зуд в ноздрях и в горле.
Перемешав всё это ложкой, Ирина снова поставила кастрюлю на "буржуйку".
- Чай должен ещё раз вскипеть, - пояснила она тоном, каким взрослые разговаривают с маленькими. А Каретников во всех этих кухонных таинствах, в кастрюльных делах действительно был маленьким, он и дома-то никогда не вмешивался в них: на кухне всегда заправляла Любовь Алексеевна. - Нарежь немного хлеба, - попросила Ирина, взглянула на Каретникова, скользнула глазами по его петлицам, задержалась на жестяных кубарях, - товарищ лейтенант, - улыбнулась чему-то своему.
Мотнув согласно головой, Каретников осторожно приблизился к столу - он сейчас словно бы чего-то боялся, осторожничал, будто находился на нейтральной полосе, где каждый звук фиксируется, а тишина, словно материя, запросто разрезается пулемётной очередью, и упаси господь попасть под эти ножницы; что-то делало его движения скованными, руки и ноги чужими. Неужто он окончательно ослаб от голода, от холода, от ветра, пока проделывал путь от госпиталя до… вообще-то, надо бы на Голодай, но вместо Голодая он попал сюда, в неведомый дом, о существовании которого ни сном ни духом не ведал. Но нет, это была не слабость, было что-то другое, Каретников даже не знал, как это называется…
- Голодай отсюда далеко? - спросил он, чтобы хоть что-то спросить.
- Не очень, - ответила Ирина. - Минут двадцать ходьбы.
"Двадцать минут - явно по довоенным меркам, когда ни сугробов не было, ни ветра, ни узких лазов-прорезей, всё расчищено и на каждом столбе фонарь висел, разные бирки-жестянки дорогу указывали. Да и желудок полон был, не прилипал, пустой, к хребту…"
- А летом, до войны, я за десять доходила, - снова словно бы угадав его мысли, сказала Ирина, - это совсем рядом. Было б светло - показала бы, отсюда видно, - она помешала чай ложкой, коротким движением головы отбросила волосы в сторону, потом ловко подхватила кастрюльку за голые дужки, не боясь, что обожжётся, перекинула к столу. - Всё, королевский напиток готов, - объявила она победным голосом. - Как там насчёт хлеба?
- Сейчас нарежу, - Каретников заторопился.
- А насчёт шинели? Снимать не хоти… не хочешь?