Ветер прошёлся по низу, по снегу, по ногам, поднял ледяную крошку, протёр ею лица. Каретников почувствовал, что его кто-то тянет за хлястик шинели, оглянулся - Ирина держится. Одна её рука в его руке, другой за хлястик шинели взялась. Каретников пошарил сзади свободной рукой, нашёл её пальцы, протиснул под ремень:
- За ремень держись, не за хлястик.
- Совсем немного осталось. Я недалеко живу. Вон там…
В темноте все дома одинаковые, мрачные, неживые, будто в них никогда и не обитали люди и духом жилым тут не пахло. Каретников в детстве облазил весь Васильевский остров, но здесь он явно никогда не бывал. А может, и бывал, но не узнает - ведь раньше везде заборы стояли, а теперь заборы снесли, и дома начали совсем по-иному смотреться, не узнать - ну будто бы с них сняли одежду. Стены обнажённые, окна страшные, чёрные, вызывающие ощущение боли, щемящей пустоты, слезы: за этими стенами ведь вершится либо уже свершилась чья-то горькая судьба, - кто-то умер, кто-то ещё держится, но в его доме беда уже свила себе гнездо.
- В этих домах уже никто не живёт, - проговорила Ирина, голос её из-за ветра был едва слышен - что-то слабенькое, тонкое в лешачьем гоготе, в аханье и треске. - В дом, что справа, полутонная бомба попала.
Каретников увидел, что на доме справа нет крыши и окна не такие чёрные, провальные, как в доме слева, что-то в них качается, маячит, скрипит, передвигаются какие-то тени.
- В левом все жильцы умерли от голода. Мы туда за мебелью ходили.
- Как "за мебелью"? - не понял Каретников. - Зачем?
- На топку, - пояснила Ирина.
Каретников поёжился, в ушах у него что-то зазвенело, сквозь звон, завыванье ветра ему почудился далёкий размеренно-коростелиный голос учителя географии Хворостова: "Земля - это: а - третья от Солнца планета, вращающаяся вокруг своей оси и вокруг Солнца, бэ - суша, в отличие от водного пространства, ве - почва, верхний слой, поверхность, гэ - рыхлое тёмно-бурое вещество, входящее в состав коры нашей планеты, дэ - страна или, так сказать, государство, кому как нравится, господа-с, е - территория с угодьями, с пашней, находящаяся в чьём-нибудь владении, то бишь пользовании… Всё понятно?" Понятно-то понятно, но что творится на третьей от Солнца планете, вращающейся вокруг своей оси и вокруг Солнца?
- Мы пришли, - объявила Ирина, обогнула Каретникова и по тропке свернула к низкому длинному дому с колоннами.
Дом был похож то ли на библиотеку, то ли на манеж, то ли на что-то очень официальное, "присутственное". "Присутственное", но не жилое. Каретникову показалось, что этот громоздко проступающий из тьмы дом он видел на какой-то открытке или журнальной картинке, но потом понял, что он просто похож на библиотеку, в которой работала его мать. А с другой стороны, поди разбери во тьме, что это за дом, возможно, он действительно знаменит, при дневном свете ведь наверняка по-иному выглядит.
Каретников остановился, затоптался на одном месте.
- Ты чего? - спросила Ирина.
- Я тебя проводил и… Ты знаешь, мне к матери надо. Это недалеко, - он, не оглядываясь, ткнул рукою за спину. - Я мать с тех пор, как ушёл на фронт, не видел.
- Всё равно зайди. Хотя бы на две минуты, - Ирина передернула плечами. - У меня есть немного дров. Согреешься. - Она приблизилась к Каретникову, тронула его за рукав шинели. - Спасибо, что проводил. Без тебя я бы не дошла.
- Ну что ты, что ты… - забормотал Каретников неловко.
- Не дошла бы, точно, - она покачала головой, - у меня сил уже не было, а тут ещё ты попытался ударить. Когда упала, захотелось одного - не подниматься больше.
- Я не думал тебя бить. То есть… в общем, я не знал, что это ты.
- Тебе надо было бить, - сказала она убеждённо. - Я ведь за тобой из-за хлеба шла. Как в одури. Запах чувствовала, словно собака, и шла. Если бы ты налево свернул, и я бы налево свернула, если б направо - и я бы направо, если б ты в дом вошёл - и я бы в дом вошла. Как на верёвочке привязанная. Ты не представляешь, как это страшно.
- Почему же? Представляю.
Подъезд был тёмным и, несмотря на холод, каким-то угарным - в нём пахло дымом. На ощупь поднялись на второй этаж, Ирина поковырялась ключом в замке, звук был ржавым, хватал за зубы, после некоторой борьбы замок уступил, и дверь открылась.
- Погоди, я свет зажгу.
В глухой вязкой черноте мимо Каретникова проплыл зеленоватый мертвенно-светлый кружок - фосфорный пятак, пришпиленный к Ирининой одежде, вызывающий ощущение тревоги и одновременно чего-то лёгкого, далёкого, пришедшего из прошлого. У Каретникова было полдесятка разных значков - спортивных, санитарных, оборонных, и под каждый он, как, впрочем, и всё, старался обязательно подложить такую вот фосфорную плашку - на плашке даже самый захудалый значок смотрелся внушительно, будто орден, девушки на такие значки засматривались, благоволили к парням-значкистам, и Каретников фосфорные плашки любил. А сейчас? Всё-таки тревоги было больше - не с хорошей ведь жизни люди нацепили эти мертвенно светящиеся фосфорные пятаки на одежду, и осознание этого вызывало ощущение неясной тоски.
Ирина чиркнула спичкой, большая скособоченная тень вырисовалась на стене, зашевелилась, будто живая, тень, похоже, существовала сама по себе, была громоздкой, страшной, чужой в этом жилье. Зажав спичку ладонью - тени это не понравилось, и она исчезла, - Ирина шагнула вправо - там, кажется, была кухня, приблизилась к столику и запалила коптилку. Собственно, коптилку эту и настоящей-то коптилкой нельзя было назвать - она не из тех, что мастерил дядя Шура Парфёнов. В гранёный, мутный от старости стакан налито чёрное, схожее с дёгтем масло, отработанное, какое выливают из бабитовых подшипников, эта "отработка" в ходу во всём Питере, у Парфёнова, кстати, тоже, в масло опущен скатанный из ваты фитиль, - чтобы вата не расправлялась и не рвалась, Ирина кое-где перехватила её ниткой - женская хитрость, вверху фитиль, чтобы не падал, поддерживали проволочные усики, концы усиков опущены на борт стакана. Вот и всё электричество.
Когда "электричество" запалилось, Каретников огляделся. Это действительно была кухня, в которой имелся один стул - венский, хлипкий, с гнутой вензелеобразной спинкой и такими же гнутыми рахитичными ножками. К паркетному серому полу был приколочен гвоздями лист кровельного железа, покрытый пятнами ржави, на листе стояла чёрная, с тусклыми боками "буржуйка" с приклепанной к торцу Длинной коленчатой трубой, похожей на шею древнего животного. Шея тянулась к фанерному окну, прорезь которого, чтобы фанера не загорелась, была тоже обита железом. Несмотря ни на что - ни на бомбёжки, ни на обстрелы, ни на огонь, ни на холод, ни на голод, - пожарная охрана в Питере вела себя как до войны - сурово, это Каретников знал точно, сам видел, как они шуровали в госпитале, ни за что ни про что оштрафовали главного врача - хмурого хирурга с двумя шпалами в петлицах, страдающего астмой и язвой желудка, специалиста в своём деле незаменимого - операции главврач делал как бог.
- Пожарники не придираются? - Каретников потрогал пальцами железную шею "буржуйки". Шея была холодной - печку давно не топили.
- Были как-то, отдала им десять рублей. С тех пор не придираются.
- Фанеру надо листом железа заменить.
- Где взять железо? - Ирина вздохнула.
- Не жалко было деньги пожарникам отдавать?
- А что деньги в блокаду? Что на них можно купить? И денег полно, и облигаций, а применения им нет. Если только что-нибудь на рынке, да и то промахнуться можно: цены безумные, продадут же что-нибудь непотребное.
Каретников вспомнил рассказ Парфёнова, его передернуло, в горле что-то запершило.
Ирина нагнулась и, распахнув дверцу печурки, бросила туда два неровно обрубленных полешка. Каретников присмотрелся: похоже, полешки из красного дерева.
- Мебель?
- Мебель. Из того дома…
Под полешки Ирина сунула смятый газетный клок и ловко, с одной спички, запалила костерок в печурке. Каретников удивился: даже солдат в окопах, на что уж хваткий многоопытный, до тепла охочий, экономящий на всём и вся - на патронах, каше, огне, соли, табаке, дровах, - и тот так ловко не разжёг бы печушку. Огонь быстро съел бумагу, побегал-поплясал на лаковой поверхности мебельных обрубков, скользя, будто конькобежец на льду, пока лак не защёлкал пузырями. Затем огонь зацепился за живую горячую плоть и пошёл, пошёл полыхать… Сразу сделалось теплее светлее. Каретников разглядел, что углы кухни посверкивают крупной солью - проморожены насквозь.
- Ну, я всё-таки пошёл.
Каретников затоптался неловко на месте, почувствовал невольное смущение: здесь он совершенно лишний, ему надлежит ведь быть в другом месте. При мысли о матери у него даже заблестели глаза, лицо сделалось светлым. Он должен был сейчас уйти и - вот какая вещь - не мог этого сделать. Что-то удерживало его, а что именно - он не мог понять.
- Хорошо, - Ирина держала руки у печушки, грела их, - спасибо тебе. Если бы не ты, я не дошла б до дома.
Голос у неё был едва слышимым, как и там, на улице. Такой голос бывает у умирающих людей, точно так же говорили и раненые ребята из каретниковского взвода, перед тем как отойти в мир иной, и Каретникова эта совмещённость, попадание поразили: наверное, поэтому он не мог просто так уйти из этой холодной одинокой квартиры.
- Спасибо тебе, - Ирина говорила, не поднимая головы, - будешь на фронте - я стану молиться за тебя.
"Ты же наверняка комсомолка, - хотел было сказать он, - как же ты можешь молиться? Комсомольцы в Бога не верят".