XXXI. ДОПРОС
Митька испытывал такое чувство, которое ближе всего подходило к желанию провалиться сквозь землю.
Главное, не будь тут немца Иоганна, тогда еще можно было бы как-нибудь извернуться, но при нем все, что бы ни сказал Соболев, должно было неминуемо показать его тесную связь с Митькой, который был только что торжественно представлен как агент. Так или иначе, всякий человек должен был бы на месте Соболева проговориться, а сам Иван Иванович был так наивен, что от него можно было ожидать невесть каких промахов. И Жемчугов был уверен, что все потеряно.
Он смутно надеялся еще на изворотливость Шешковского, но не мог не видеть, что и тому очень не по себе.
- О, да! Это - тот самый! - повторил Иоганн.
А Соболев прищурился на него, склонил голову набок, прищелкнул языком и не проговорил, а как-то пропел:
- Как же, немец! И я тебя помню! Мы с тобой вместе в остроге за воровство сидели, за то, что в пекле уголья воровали.
- Что он говорит? - переспросил Иоганн у Ушакова.
Тот перевел слова Соболева по-немецки.
- Бессмыслица! - сказал немец.
"Кажется, парень-то с большим смыслом, чем я думал!" - мелькнуло у Шешковского, и он выразительно кивнул Соболеву головой.
- Как тебя зовут? - спросил Ушаков.
- Раб Божий Иоганн… впрочем, так меня прежде на земле звали.
- Иоганн? - переспросил немец.
- Да, по-немецки Иоганн… - сказал Соболев.
- А как ты попал в подвал, где тебя нашли? - опять предложил вопрос Ушаков.
- Был перенесен туда по щучьему велению…
- Ты мне вранья-то не плети! - мягко протянул Ушаков. - У меня есть чем заставить тебя говорить.
- Погодите, генерал! Дайте я спрошу, - вмешался Иоганн.
Ушакова передернуло.
- Но ведь вы назначены только присутствовать при допросе, а допрашивать должен я! - тихо сказал он по-немецки.
- Нет, буду спрашивать я! - заявил увлекшийся Иоганн.
- Ну, тогда, как угодно! - насупившись, произнес Ушаков, поднял брови и равнодушно стал тянуть носом табак из табакерки.
Казалось, он делал это совсем хладнокровно, но Шешковский знал, что такая повадка служила у него признаком крайнего предела гнева, который он умел сдерживать таким образом.
Однако этот гнев был не во вред Соболеву, и Шешковский несколько успокоительно взглянул на Жемчугова.
- Как ти попадал в подземельный подвал? - со строгим лицом спросил Иоганн, обращаясь к Соболеву.
Тот заморгал глазами и, не в такт словам размахивая руками, заговорил скороговоркой, погоняя слова одно другим.
- Летела-летела верефья-мерефья, взбронтила лесу светлого, стоит сосна-древесна, придет красна весна, опрокинется, вей-вей…
- Но ведь это - бессмыслица! - решительно произнес Иоганн по-немецки. - Ведь он, должно быть, - сумасшедший.
Эта легковерность немца до того показалась веселой Ушакову, что вдруг весь гнев сбежал с него, он распустил губы в широкую улыбку, а затем и совсем рассмеялся.
- Но что же тут смешного? - продолжал Иоганн по-немецки. - Надо призвать доктора, и пусть он осмотрит этого человека. Если этот человек сумасшедший, и доктор подтвердит это, то его надо посадить на цепь и в сумасшедший дом. А если он притворяется, и доктор докажет это, то тогда надо допросить его по всей строгости законов.
Соболев в это время глядел, разиня рот, по сторонам и посвистывал, как будто дело вовсе не касалось его.
- Запишите, - сказал Ушаков, обращаясь к Шешковскому, - все так, как только что изложил господин президент.
- Но я вовсе не господин президент! - стал отнекиваться Иоганн. - Запишите, что мы так постановили все!
- Нет-с, сударь! Я на себя ваши распоряжения брать не могу! - отрезал Ушаков. - Пусть будет записано в протокол все, как происходило. Вы сами отвечаете за свои полномочия пред его светлостью.
- О, да! Я отвечу! - сказал расходившийся немец.
- А теперь, значит, прикажете отпустить арестованного для освидетельствования его врачом?
- О, да! Отпустить.
- И вы берете всю ответственность на себя?
- Я же сказал.
- Слушаю-с! - и, поклонившись, Ушаков обратился к Шешковскому и снова сказал: - Запишите, как вы слышали.
Соболева увели часовые, и он послушно последовал за ними, совершенно бесстрастным и мутным взглядом смотря пред собой.
Протокол был написан Шешковским и подписан немцем Иоганном и генерал-аншефом Ушаковым.
- Я желал бы знать еще, - спросил Иоганн, - почему господин Жемчугов, который, кстати, находится здесь, принимал участие в спасении молодой девицы из горящего дома?
Митька встал в позу, как будто почтительную, но не лишенную известной доли комизма, и проговорил:
- Имею честь ответить, что если бы я не спасал девицы из горящего дома, то должен был бы отвечать по законам за неоказание помощи страдавшим, а по сему пункту я и спасал упомянутую девицу.
- А почему вы находились именно возле этого дома?
- Я думаю потому, что в это время именно этот дом находился возле меня.
- Но что вы там делали?
- Катался на лодке с моими друзьями и наслаждался тихим весенним вечером. Кажется, это никому не запрещено.
- О, да, это никому не запрещено! - согласился Иоганн, чувствуя, что все ответы Жемчугова были совершенно справедливы и таковы, что к ним придраться оказалось невозможным. Поэтому он решил покончить с допросом, простился общим поклоном и ушел, сказав: - Мы будем рассматривать это дело еще! Его нельзя оставить так.
Ушаков потянул носом табак и молча ушел в свой кабинет.
Шешковский кивнул на него головой и сказал Митьке:
- Я никогда не видал его таким.
- А что? - спросил Митька.
- Ужасно рассердился. В самом деле - генерал-аншефу сидеть с каким-то Иоганном по меньшей мере обидно.
- Да, кажется, герцог поступил нерасчетливо.
- Да разве он считается с кем-нибудь?.. Он на днях рассердился на скверную мостовую, так сказал сенаторам, что положит их самих вместо бревен.
- Но, знаешь, - сказал Жемчугов, вздыхая с большим облегчением, - я никак не ожидал, чтобы Соболев так хорошо разыграл роль сумасшедшего.
Шешковский поджал губы и спросил:
- А ты думаешь, он разыграл ее?
- А разве нет?
- Боюсь, как бы он на самом деле не свихнулся.
- А ведь в самом деле это может быть!..
- Ну, подождем, что скажет доктор.
XXXII. ДОКТОР РОДЖИЕРИ
Пани Мария Ставрошевская с появлением у нее неизвестной молодой девушки, спасенной во время пожара заколоченного дома и принесенной к ней, совершенно изменила свой образ жизни. Она перестала принимать у себя, прекратила питье вина с гостями у себя на вышке в саду, все время проводила с "больной", как она называла молодую девушку, и не подпускала решительно никого к ней, кроме старика-доктора, которого в первый день привез князь Шагалов и который приходил затем два раза в сутки и аккуратно получал от Ставрошевской следуемую ему плату за визиты.
Изменив свой образ жизни и обратившись как бы в сиделку возле больной, пани Мария словно переменилась и по своему характеру, став из определенно-положительной, но вместе с тем кокетливо-завлекающей женщины рассеянной, нервной, потерявшей всю свою прежнюю повадку. Теперь она то задумывалась и становилась очень озабоченной, то, наоборот, разражалась совершенно неожиданным смехом, даже когда была одна в комнате. Ее движения стали порывисты, она то и дело вскакивала и бежала к больной, точно боялась, что та уйдет или ее украдут, то снова выходила от нее, садилась за книгу или вышиванье, но сейчас же бросала занятие, начинала ходить по комнате, садилась за клавесины и старалась играть: однако, пальцы не слушались ее и из музыки у нее ничего не выходило.
Больной она никому, кроме доктора, не показывала.
Грунька, пристально следившая за ней, конечно, не могла не заметить всего этого и не удивляться, что такое сделалось с пани.
В одну из таких минут, когда Ставрошевская сидела за клавесинами, явился лакей и доложил, что некий важный господин, приехавший в карете с двумя гайдуками, называющий себя доктором Роджиери, желает видеть ее.
При этом итальянском имени пани Мария встрепенулась и живо спросила:
- Ему сказали, что я не принимаю?
- Мы им докладывали… Ставрошевская притопнула ногой.
- Ведь раз навсегда я вам всем сказала, чтобы незнакомых никогда не принимать, если не будет отменено такое приказание.
- Мы им докладывали… - начал было объяснять лакей, но в это время в дверях появилась высокая фигура итальянца, с большими черными яркими глазами и черными же длинными вьющимися кудрями, которые были так густы и пышны, что вполне заменяли ему парик.
Роджиери был в черном бархатном кафтане, одетом на белый атласный камзол, с кружевной горжеткой, где блестел бриллиант. Черные шелковые чулки охватывали его мускулистые ноги с красиво округленными икрами, лаковые туфли были на красных каблуках и с бриллиантовыми пряжками.
- Простите меня, - входя, заговорил он на хорошем французском языке, но с довольно явным итальянским акцентом, - простите меня, что я врываюсь к вам, до некоторой степени почти насильно; но я делаю это, во-первых, во имя науки, а во-вторых, в полном сознании того, что я вам не только не причиню никакого беспокойства, но, напротив, может быть, могу явиться полезным…
Однако Ставрошевская была не такой женщиной, чтобы смутиться даже и пред таким кавалером, каким казался на вид доктор Роджиери.
- Мы, женщины, - ответила она, - чужды науки и всякого учения… Мы требуем от мужчин одной только науки: умения держать себя!..