У Егора отлегло от сердца, раз бандиты матёрые, стало быть, сами искали беду, но всё-таки, осталась какая-то жалостливая печаль за себя, даже перед Игнатием было совестно за побитых, ведь руку-то поднял на святая святых - на человека, не сгубиться бы и не привыкнуть бы к этому страшному ремеслу.
Вскипела вода. Парфёнов настрогал ножом плиточного китайского чая, круто заправил котелок горстью заварки и выставил остужать его на порог. Сам прилёг на подсохшую травку у стенки фанзы, блаженно потянулся.
Солнышко по-летнему припекало, вытягивая из земли густые ростки разнотравья и отпаривая смолистую духоту бархатно-зелёных сосен.
Торопливо сновал красноголовый дятел на сухостоине, выстукивал, гвоздил остреньким клювом с яростным азартом и деловой озабоченностью, укоризненно косил на развалившихся без дела незваных пришельцев.
Вдалеке гахнул одинокий выстрел, и Парфенов обеспокоено подскочил, вслушиваясь в еле внятный шум просыпающегося от зимы леса.
- Видать, охотник… Да кто знает, давай проглотнём чайку - и спешить надо. Не место тут для днёвки. Напорется какой человек на нас - делу конец. Айда, брат. Нечистая сила, передохнуть не дают с пальбой своей.
Наспех поели японских консервов, обжигаясь запили густым чаем и снарядились в дорогу. Когда уже собрали в связку лошадей, подкатилась к ногам черногривая собака, деловито принялась лизать пустые банки и подбирать крошки на земле.
Приветливо шевелила скрученным хвостом. Егор кинул ей лепёшку сушёного мяса. Лайка жадно разгрызла её и проглотила.
- Дрянь дельце, ясно дело, - насупился Игнатий, - видать, отбилась от хозяина, а нас по следам отыскала. Ещё сунется охотник искать, поехали!
Тронулись, выбирая прогалы между деревьями. Егор обернулся и увидел сидящую у фанзы собаку с поднятыми торчком ушами. Тихонько свистнул. Она сорвалась с места, резво настигла караван, голодно поглядывая вверх.
Он достал из тороков ещё мяса, кинул. После третьего куска черная, с белой грудкой лайка побежала впереди, рыская по сторонам, что-то узнавая по запахам и радуясь.
- А ить прибилась, Егор! - обернулся Парфенов. - Фартит нам с тобой. В тайге без собаки нельзя быть. Много шляется лихого народу, сонных могут перебить. Она не дозволит, - бросил собаке ржаной сухарь.
Незнакомка ловко поймала угощенье на лету и весело гавкнула, - замолчь, дура! Будешь теперь зваться Веркой, ежель не сбегёшь, - ласково загудел старатель, - Верка, а Верка? Нечистая сила тебя забери…
Собака повела ушами, принимая крещенье и любопытно слушая человеческий голос, томно зевнула и затрусила рядом с благодетелями. К вечеру тропа раздвоилась: стала поуже и змеистей, глубоко ныряла в тайгу, обегая завалы бурелома.
Лошади шли неторопливым шагом, то и дело сбивали вьюки о деревья и проваливались ногами в бочажины. На исходе дня Верка пропала и вдруг расколола тишину азартным, заливистым лаем. Игнатий зло плюнул, потом в сердцах махнул рукой и снял со спины винчестер.
- Зверя держит… От границы далеко ушли, можно побаловать свежиной. Вяжи лошадей! - бегом кинулся на неблизкий голос. Егор еле догнал распалённого азартом охотника. В заросшей кустами низинке слышался хряск, сопенье, то и дело взвивался тонкий, стервенеющий лай.
Нежданно на полянку вырвался, кружась и клацая зубами, молодой кабан. Он норовил подовздеть надоевшую собаку клыками, щетинил холку и был страшен в своей ярости. Но только не для Верки.
Она умело вертелась, забегая наперёд, не давая хода и принуждая тяжёлого зверя поворачиваться за собой, играла с ним уверенно и расчётливо. Игнатий ударил навскидку.
Кабан по-щенячьи взвизгнул, сунулся рылом в прошлогодние листья. Верка исступленно грызла добычу, вырывая клочья шерсти, задыхаясь хрипом.
- Славную собачку Бог послал, - разлыбился Игнатий и вытащил из чехла нож, - веди сюда лошадей, счас будем пировать до утра, - дёрнул бритким лезвием по горлу стихающего зверя.
Верка, вся перемазанная грязью, тихо поскуливала и ещё дрожала вздыбленным загривком, хлебала тёмную кровь.
Когда Егор вернулся, кабан был уже освежёван и выпотрошен. Парень удивился такой невероятной сноровке Парфёнова.
- Ловко ты его раздел! Я бы часа два возился.
- Эвенки научили. Поглядел бы ты, как они с оленями управляются. Не успеешь глазом моргнуть, а уже мясо варится. Ничего хитрого нет, обучишься. Мы не раз встретимся с эвенками, по-иному их зовут тунгусами, не обижаются на это, хоть в переводе "тони ус - тунгус", означает ничего не умеющий.
Несправедливо, они всё умеют, и правдивей людей я не встречал. Дети природы, как они ещё не погинули от лишений, мороза, голода - диву даюсь. Нульгими - кочуют, ставят табор, охотятся и живут дарами тайги. Добрый народ.
Натянули брезентовый полог, заготовили на ночь дрова, забулькал на костре большой котелок, расточая ароматы дичины. Верка, объевшись потрохов, спала в издальке, чутко шевеля ушами. Обросшие смешанным лесом сопки отцветали в разливе заката.
Дымок от костра уплывал над прохладной землёй вниз по распадку, сизым гарусным шарфом перевязывал чёрные ели.
Устало перекликались кедровки, свистели в березняках рябчики, ворчал в кустах ручеёк. Егор лежал на разостланном в балагане лапнике, подперев голову рукой, неотрывно глядел в жаркие уголья.
Рядом сидел золотоискатель, так просто и неожиданно повернувший его судьбу в неизвестное русло. Вряд ли бы какая цыганка нагадала Егору перед той поездкой в Харбин, что предстоит ему дальняя дорога, а может быть, и казённый дом в лихой стороне.
Егор смеркся в думах, вспомнил мать, неприкаянную жизнь на китайщине, покинутую станицу у берега Аргуни. Привиделись дружки, они сейчас были где-то рядом, на этой земле. И Егор ощутил, что прокрался в их дом вором, таясь и оглядываясь.
Зальются в этот вечер песнями девки, дурашливо окружат их ребята, пойдут в плясках до первых кочетов, а то и до зари, булгача собак да теша бессонных стариков, вороша их память. Егор каялся, что поддался воле отца и позволил увезти себя на чужбину.
Но опять вспомнилась мать, и он понял, что не смог бы её покинуть. Игнатий мостился спать. Улёгся, но потом опять встал и долго пил остывший чай из котелка.
Отблески огня высвечивали его мощные руки, вздыбленный горбинкой крупный нос, по-детски безмятежные глаза. Движения сутулых плеч были медлительные, разморенные сытостью и отдыхом. После долгого молчания Парфёнов снова заговорил с радостным удивлением:
- Хорошо-о… нечистая силушка… пахуча и привольна землица в весеннем расцвете. Доведётся тебе, брат, поглядеть на такие красы, што и хвалёный рай им несподобен. Иной раз прусь через тайгу, как медведь ломлюся. Уставший, избитый, голодный, а вдруг, как встану дубиной!
Солнышко высветило живую картину перед глазами. Вот и пялюсь, пронимает аж до слёз и силушку ворочает немедля. Как же можно пропасть, ежель так сладко жить?
Особо тут неописуемы облака, как они играют на закатах и рассветах, так бы и полетел к ним поближе, пощупал руками, ить не верится, что может природа такое учинить.
Ах, Господи-и… Хотелось бы мне после смерти лежать на самой высокой горе в этих краях над простором Якутии и быть частью его… В пьянках забудусь, погрязну, дурниной нахвалюсь, потом как озарение грянет: "Что же я делаю, леший тебя прибери! Где я? С кем? За каким чёртом пою незнакомых людей…"
И-и… бегом в тайгу! От своего супостата плююсь, каюсь последними словами, видать, слабосильный к вину. Коли заусило - не могу остановиться или от скуки выламываюсь.
- Игнатий? А как ты приискателем сделался, дом-то где твой? Какая ни есть родня? - заинтересовался Егор.
- Зейский я, паря… Дед мой был пересенец из Воронежской губернии. Ясно дело, вся родня на золоте помешана. Кто уже помер, кто болезнев нахватал в этом неласковом деле и чахнет, а меня вот никакая пропастина не берёт.
Отец мой вырос и дружковал по молодости с Ванькой Опариным. Ванька энтот приноровился в лавчонке торговать всяческой мелкотой, шинкарил втихаря и за золото самоличный ханшин отпускал. Намешает в него травки разной, на табачке листовом настоит, да за коньяк и сбудет втридорога.
А когда приискатели гуляют с деньгами, им хучь помои подавай - лишь бы с ног сшибало. Вот за короткий срок он и сделался Иваном Александровичем. Скупил старые прииска, новые понаоткрывал и сделался миллионщиком.
Пустил по Зее свои пароходы "Алёша", "Экспресс", а по Амуру шастал агромадный трёхпалубник "Иван Опарин". Довелось мне не раз на нём плавать. Ясно дело, батя мой выше горного смотрителя не поднялся, не выбился.
Шибко завидовал своему дружку, изнывал в мечтах обогатиться, да так и помер в суете от надрыва. Бросил хозяйские работы, они хоть семью кормили, ушёл в неведомую тайгу вольным старателем-копачом, тогда их хищниками звали, норовил враз пуды золотья огресть, да так и сгинул где-то.
Нас у матери было шестеро, пришлось идти тропой непутёвого родителя и самому сделаться непутёвым.
Он, пока ещё был живой, меня успел к делу приспособить, таинство укрытия в земле этого богатства открыл, в каких породах оно содержится и как раскладывается по долине в россыпь. А потом уж доходил я до многого своим умом. Любопытная это наука. Колдовая.
- И Опарин не помог бедующей семье друга своего?
- Не-е… Скупой он был, добра не помнил. Жил своим домом в Зее и в ус не дул. Прибывало в его казну несчётно золота… А он, какую доску на дороге подымет иль скобу старую - всё в дом тащит. Сгодится, мол. С виду не скажешь, что особый человек: невысокий, борода русая, но вот, скупой до смеху.