Он приближался к ограждению строящегося уже несколько лет дворца его высокопреосвященства кардинала - фасад дворца с прекрасным порталом, выходящим прямо на боковую сторону Лувра, был уже давно закончен, а работы в южной части все еще продолжались и не видно было им конца, - когда из проулка выехал ему навстречу всадник. Д'Артаньян придержал своего коня, чтобы пропустить встречного. Но тот с очевидной намеренностью задел ногу мушкетера.
- Эй, сударь, нельзя ли быть повнимательнее? – произнес лейтенант самым спокойным, мирным тоном.
- Это вы мне делаете замечание? - воскликнул всадник, и только теперь мушкетер обратил внимание, как низко на глаза надвинута у него шляпа.
- А разве здесь еще кто-нибудь есть, кроме нас с вами? - по-прежнему мирно сказал мушкетер.
- Да вы наглец, мсье! - воскликнул всадник. - Я вас научу, как разговаривать с благородным человеком! - с этими словами он обнажил шпагу, а его конь, подчиняясь умелой руке, попятился, освобождая место для выпада.
В тот же момент боковым зрением д'Артаньян заметил еще одного всадника, выехавшего из того же проулка со шпагой наголо.
Мушкетер чертыхнулся про себя, еще раз подумал, что напрасно отпустил Планше, и выхватил свой клинок из ножен, одновременно обнажая седельный кинжал с замысловатой гардой, часто успешно выполнявшей роль щита. Второй нападающий на свою беду не удержал коня, и тот вынес его прямо под удар мушкетера. Не ожидавший столь стремительной реакции, противник не смог отразить стремительный удар мушкетера и, став первой жертвой короткой стычки, сполз с седла, обливаясь кровью.
- Вы, кажется, хотели преподать мне урок хорошего поведения? - спросил с издевкой лейтенант, атакуя оставшегося в единственном числе противника.
Они молча сражались, заставляя коней крутиться и танцевать на стиснутом пространстве небольшого перекрестка. Незнакомец оказался умелым бойцом, и мушкетеру пришлось употребить все свое искусство, чтобы отразить первые яростные, но расчетливые атаки. Что-то знакомое мелькнуло в лице атакующего, когда при резвом повороте его шляпа приподнялась и удалось рассмотреть нижнюю часть его лица. Именно шляпа, видимо, и сыграла роковую роль в поединке - противник поднял левую руку, чтобы поправить ее и не разглядел стремительный выпад мушкетера. Он рухнул с коня, пронзенный в горло.
Д'Артаньян разразился проклятьями: он вовсе не собирался убивать еще одного, третьего за эти дни, таинственного противника. Но тут на улице послышался цокот лошадиных копыт, и он подумал, что это, скорее всего, вечерний патруль, и ему вовсе ни к чему быть замеченным на месте схватки, где валяется труп и стонет раненный, к тому же д'Артаньян не в форме королевских мушкетеров, а в гражданском платье. Лейтенант пришпорил коня и, подумав, что патруль непременно позаботится о раненном, ускакал галопом.
Особняк де Тревиля, что на улице Старой Голубятни, служил, как и в старые времена, местом сбора для свободных от дежурства мушкетеров, местом отдыха, местом, где замышлялись их проделки и назначались встречи. С утра двор особняка напоминал потревоженный улей. В хорошую погоду не меньше полусотни мушкетеров обычно заполняли его, их слуги находились тут же, но на заднем дворе, рядом с просторными конюшнями, являя собой не менее шумную толпу.
Вечером двор особняка пустел. Мушкетеры разбредались по трактирам, самые молодые искали приключений в Лувре, Тюильри или в других дворцах Парижа, всегда открытых для мушкетеров, представляющих когорту избранных и, как полагали даже многие придворные, близких королю дворян. Служба их была, как мы уже говорили, необременительной, зато особенно почетной. В отличие от гвардейцев и швейцарцев, у них не было строго определенных постов в королевском дворце. Они фланировали по бесконечным анфиладам, переходам и залам Лувра, как равные, беседуя с придворными, соблюдая одно требование - всегда быть под рукой у короля.
Д'Артаньян поднялся по памятной ему с первого дня в Париже широкой мраморной лестнице в приемную капитана мушкетеров, поздоровался с дежурным сержантом, поблагодарил за выраженное им соболезнование по поводу утраты родителей и спросил, свободны ли вечером Атос, Портос и Арамис или же они на дежурстве.
Институт сержантов в мушкетерской роте вскоре после ее создания ввел с соизволения короля Людовика де Тревиль. Он быстро понял, что доверить господам дворянам такое муторное, нудное, однако, необходимое дело, как отчетность, абсолютно невозможно. Сманив из обычных полков с десяток писарей, он выхлопотал для них громкое звание "сержант", хорошее жалование и свалил на них всю бумажную работу. За долгие годы службы сержанты вросли в быт роты и даже Лувра. Они знали всю подноготную о господах мушкетерах, относились к молодым дворянам со странной смесью ворчливой заботливости, снисходительности и легкой насмешливости, не ревнуя и не завидуя, ибо прекрасно понимали, что им, даже дослужившись до чина армейского лейтенанта, все равно никогда не стать мушкетерами. Мелкие проделки юнцов они покрывали, в трудную минуту снабжали ливрами и пистолями, которые, странное дело, всегда находились в их кошельках и никогда у господ мушкетеров.
Вопрос д'Артаньяна нисколько не удивил сержанта. Все в роте знали о дружбе, связывающей трех мушкетеров и молодого лейтенанта.
Он доложил, что господа Атос, Портос и Арамис, как и весь взвод господина лейтенанта, сейчас в наряде и, вероятнее всего, найти их можно на привычных, облюбованных ими местах. Это означало, если за время его отсутствия ничего не изменилось в привычках друзей, что Атос расхаживает где-то в пределах приемной короля, самом спокойном месте в Лувре, ибо король редко утруждал себя государственными делами, Портос, облюбовавший внутренний двор Лувра, дежурит там, Арамис же, предпочитавший половину королевы, где с ним кокетничали молоденькие фрейлины, болтали статс-дамы, а иногда снисходила до нескольких слов и сама прекрасная Анна Австрийская, находится в ее приемной или в зале фрейлин.
Д'Артаньян черкнул записку друзьям, приглашая их после смены приехать к нему, дабы отпраздновать его возвращение в Париж, и послал одного из лакеев в кордегардию мушкетеров, расположенную на первом этаже Лувра, которую никак не могли миновать, покидая дворец, его друзья. А сам, пользуясь правом лейтенанта и старого друга, без доклада прошел в кабинет своего капитана.
У де Тревиля сидел незнакомый и, видимо, чем-то не очень симпатичный капитану мужчина в прекрасном, темном шелковом камзоле со скромным белым воротником - гасконец сразу же отметил, что воротник сделан из дорогого брюссельского кружева, - и без шпаги, что было удивительно, ибо к де Тревилю с прошениями о принятии чад в роту могли приходить только дворяне. Это как бы само собой подразумевалось.
Капитан слушал просителя - или посетителя? - с улыбкой, словно приклеенной к его полным, чувственным губам. Д'Артаньян хорошо знал эту дежурную улыбку одного из самых могущественных вельмож французского двора, умевшего, как никто, ничего не обещать и ни в чем не отказывать.
Могущество де Тревиля, во многом уже мнимое, было связано с совсем недавним временем, когда король встречался с ним каждый день, расспрашивая о подвигах любимых мушкетеров. Тогда во время боевых походов палатка капитана стояла рядом с палаткой короля, ближе, чем палатки маршалов Франции. Ныне король уже не столь часто беседовал с капитаном своей личной охраны, но молва, наделившая в прошлом де Тревиля огромным влиянием на короля, все еще гуляла по провинции и продолжала привлекать к нему десятки просителей и искателей льгот и милостей.
Увидев д'Артаняна, де Тревиль встал из-за своего огромного стола и пошел ему навстречу с распростертыми объятиями.
- Примите мои самые искренние соболезнования, мой друг! - воскликнул он, обнимая лейтенанта. - Ваш отец, мой старинный товарищ, был одним из тех, кто закладывал основы великой Франции.
- От всего сердца благодарю вас, мой капитан, за теплые слова, - сказал д'Артаньян глухо, потому что де Тревиль в порыве чувств прижал его голову к тонкому сукну своего камзола.
В ностальгическом порыве вельможа несколько преувеличил как роль старого д'Артаньяна в истории, так и свою дружбу с ним, но молодой лейтенант был благодарен ему за это.
Проситель встал и почтительно смотрел на обнимающихся офицеров. Судя по виду, он был далек от военной среды и сейчас, по всему, испытывал восторженной трепет, глядя на столь явное проявление воинского братства.
Де Тревиль, воспользовавшись подвернувшимся предлогом, со многими извинениями выпроводил посетителя из кабинета и, улыбаясь, вернулся к своему лейтенанту.
- Я набираю в роту еще несколько десятков аспирантов и у меня нет отбоя от просителей, - сказал де Тревиль, усаживая лейтенанта в кресло, что, как все в роте знали, служило знаком особого расположения. - Господин, которого я только что проводил, мессир Моле, просит за своего сына.
- Но, как мне кажется, сей господин из судейских? И не дворянин?
- Вы не ошиблись, мой друг. Однако, тут дело особого рода. Мессир Моле рекомендован мне его величеством.
- И за какие заслуги?
- Вот этого я не знаю.
Его величество был весьма туманен, когда говорил со мной о мессире Моле.